— Ой, Людмила, ты с мальчишками? — погодите секундочку, я тут приберу кое-что, да халат накину… Так кто же к нам пришел?…Аслан! Да тебя сейчас и в лицо-то узнать трудно. Был мальчишка, а стал — вон какой мужчина! Ну, проходи, проходи. Рассказывай, как живешь, пока Людмила хлопочет. Вы тоже не стесняйтесь, проходите, у нас гостей любят, жаль только приветить сейчас, как прежде, не получается, трудновато без хозяина, — голос Натальи Николаевны дрогнул слегка. Но справилась, улыбнулась.
Минут через двадцать Людмила внесла в комнату большой фарфоровый чайник с зеленым чаем и красивые, легкие пиалушки. Память об отце, остатки былой роскоши, приберегаемые для особых случаев. Пока закипал чайник, она успела привести себя в порядок, переодеться, и теперь румянец, появившийся на ее щеках от свежего ветерка, постепенно вытеснялся легкой краской смущения. Аслан, с того момента, как она вошла в комнату, не отрывал от нее глаз, в глубине которых снова разгорались так запомнившиеся ей тяжелые огоньки сумасшедшей страсти. Тем не менее, разговор шел веселый, вспоминали школу, друзей.
Ахмед, сидевший между Асланом и Натальей Николаевной, за весь вечер практически не проронил ни слова и только с каким-то ироническим интересом прислушивался к беседе, переводя глаза с одного ее участника на другого.
Наталья Николаевна, полулежа с подложенными под спину подушками на стареньком, в веселеньких цветочках, диване, стала расспрашивать Аслана о его родителях, аккуратно, не касаясь тех вопросов, которые могли увлечь всех на скользкий путь обсуждения проблем дня сегодняшнего. Спросила и о его жене.
— Вы ее знаете, — с мягкой улыбкой ответил Аслан, — она из нашей школы. Когда мы заканчивали десятый, она в седьмом «Б» училась. Лейла Арсанова, помните? Хорошая жена из нее получилась, послушная. Сына вот родила. Надеюсь, и второй сын будет. Настоящие чеченцы вырастут, свободные, с чистой кровью.
— Странно ты рассуждаешь, — удивленно сказала Наталья Николаевна, — а что, у других кровь нечистая? Твой друг Магомед на Ирочке Сильверстовой женился, разве плохая семья? А как сам за Людмилой ухаживал? — и она улыбкой смягчила прозвучавшую в голосе укоризну.
— Я нормально рассуждаю. Прав был мой отец, когда говорил, что жениться надо только на своих. Что придет время, когда русские девки и так все наши будут. Они ведь только для развлечений годятся. Танцевать, мужчин ублажать. Вы ведь все по крови своей — проститутки. Так, Людмила?
На комнату обрушилась тишина.
Наталья Николаевна побелевшими губами пыталась схватить хотя бы глоток воздуха. А Людмила, как загипнотизированная, не могла оторвать взгляд от глаз Аслана.
Словно в голливудском триллере, из человеческой оболочки выдирался на свет страшный инопланетный хищник с пустыми зрачками. Убийца, не имеющий ничего общего с человеческой жизнью, с понятиями гуманизма и нравственности. Знающий только свои желания и инстинкты. Чудовище, для которого теплая алая кровь других разумных существ всего лишь — питательная субстанция для воспроизводства себе подобных.
— Аслан! — Наконец сумела выговорить Наталья Николаевна, — что ты такое говоришь. Как тебе не стыдно?! Ведь ты же — наш гость!
— Это вы здесь гости. Незваные гости, — вдруг нарушил свое молчание Ахмед, — а мы у себя дома. И хватит нас поучать, училка. Аслан, кончай этот цирк, а то времени мало. Давай, трахай свою гордячку. Да и мне уже хочется.
— Так сразу? — по-прежнему улыбаясь, отозвался тот, — нет, пусть она сначала нам потанцует. Ты знаешь, как она хорошо танцует? Только ей платье всегда мешает. А сейчас не будет мешать. Она нам голая потанцует. Порадуешь старого друга, Люся?
Людмила, белая, как полотно, поднялась со своего места и стала медленно отступать к выходу из квартиры. Аслан вскочил, чтобы преградить путь. Наталья Николаевна, чувствуя, как черные клещи сжимают ее и без того истерзанное сердце, из последних сил рванулась к нему, пытаясь ухватить за одежду, задержать, остановить… Ахмед, не вставая со стула, легкой подсечкой сбил ее с ног и каблуком армейского ботинка ударил по горлу рухнувшей навзничь женщины. Раздался тошнотворный хрустяще-чавкающий звук, и тело не сумевшей спасти свою дочь матери забилось в предсмертных конвульсиях. А рядом с ней, словно подрубленная камышинка, рухнула потерявшая сознание Людмила…
— Так не интересно, — отдышавшись, и брезгливо обтирая пах взятой со стола салфеткой, недовольно проговорил Аслан, — все равно, что с мертвой. Только и разницы, что теплая. Я хотел ей в глаза посмотреть, чтобы она, сука, понимала, кто ее трахает. Может, ее водой полить, чтобы очухалась?
— Очухается — визг поднимет, придется глотку затыкать. Тогда мне уже точно дохлая достанется. Или ты забыл свое обещание? Хочешь один развлекаться?
— Да нет, давай. Только все равно так неинтересно.
— Нормально. Хорошо ты придумал. А то ходили бы сейчас по городу, как дураки, скучали. О, смотри — зашевелилась!
Аслан, перешагнув через труп своей бывшей учительницы, не торопясь подошел к дивану, рванул Людмилу за роскошные каштановые волосы и развернул к себе лицом, наслаждаясь болью и беззащитностью обезумевших глаз.
— Ну что? Ты понимаешь, что я с тобой сделал? А знаешь, что мы с Ахмедом еще сделаем? Ты, проститутка! Ты научилась в вашей проститутской Москве, как надо мужчин радовать, а?… Я люблю, когда женщины кричат от удовольствия. Ты будешь кричать? Будешь…Обязательно будешь!
Когда они уходили, Ахмед остановился, бросил взгляд на обнаженное, испятнанное следами от ударов и ожогами от сигарет тело Людмилы, сжавшейся в комок на полу у стены, на ее мертвенно застывшее лицо, и деловито сказал:
— Прикончи ее. Только, без стрельбы. А то соседи сбегутся.
— Да ладно, ты! Как она орала — уже бы давно сбежались, если б захотели, — рассмеялся Аслан, — да тут в подъезде только наши остались. А она очухается, может быть, еще пригодится… Тебе понравилось, а, шлюха? — Носком ботинка Аслан приподнял голову Людмилы за подбородок.
Ее глаза оставались неподвижными, но разбитые губы еле слышно прошептали:
— Мразь.
— Слышал? — недовольно буркнул Ахмед, — Делай, как тебе сказано, — и вышел из квартиры.
Аслан презрительно покосился ему вслед, вынул из специального кармана камуфлированной куртки пистолет, рванул затвор. Пошарил по комнате глазами. На полу возле дивана валялась сброшенная подушка.
Он бросил ее в лицо Людмиле:
— На, закройся, если страшно. Ну что: теперь ты жалеешь о том, что не послушала меня?
Та даже не подняла руки. Но взор ее стал осмысленным. Отхлынула муть боли и страха из отцовских, цвета спелой вишни, когда-то светившихся нежностью и добротой глаз. Растаяла завеса ужаса перед смрадной глубиной нечеловеческой подлости. И заблестела в них холодной сталью пронзительная, смертоносная, как клинок боевого ножа, ненависть.
— Я…сделала…правильно… ты…мразь…
