— Были ли в полку приписки к боевым счетам?
— Со стопроцентной уверенностью могу сказать, что нет. Ни в полку, ни в эскадрилье. Командир полка Еремин был жутким педантом, за что его многие не любили.
— Как насчитывался сбитый самолет?
— Когда я пришел, то, для того чтобы засчитали, нужно было 2 подтверждения: наземных войск и тех, кто с тобой летал. С появлением фотокинопулеметов (в конце 43-го они были у командира эскадрильи, а в 44-м они стояли почти у всех) стало несколько проще. Я не помню такого случая, чтобы просто на слово верили, в нашем полку такого железно не было. Это уже после войны некоторые стали себе приписывать.
— Какова роль ведомого в полетах на разведку?
— В одиночку летали только в сложных условиях, при ограниченной видимости, когда приходилось идти на малой высоте. В этом случае ведомому очень тяжело. Тут уже сам себе и бог и воинский начальник. Здесь нужно очень тщательно спланировать маршрут, чтобы обойти зенитные установки, близко не подходить к аэродрому противника, осмотрительность нужна. Но это бывало редко. В основном летали парой.
Задача ведомого — меня прикрыть. Летчик, который фотографирует и ведет разведку, он смотрит на землю, 90% внимания отдает земле, а ведь «шмитты» гуляют… Его безопасность нужно обеспечить. Поэтому, если летчик не уверен в своем ведомом, он начинает отвлекаться и некачественно выполнит разведку. Это очень ответственно, поэтому ведущий смотрит, «лазит по помойкам», как у меня один говорил, выискивает. А ведомый его прикрывает.
Я сначала был ведомым у Решетова. Он вскоре сказал: «Все, пора тебе ведущим ходить», а я говорю: «Командир, давай еще полетаем, я в себе уверен, но я не уверен, что у меня напарник будет такой, как ты». Я не подхалимничал, я просто чувствовал в нем силу. А ведомым я был неплохим. Меня всегда ведомым у начальства ставили. Командир полка верил, что я не подведу, и я за все время ни одного ведущего или ведомого не потерял.
Потом я летал с Жорой Смирновым [Смирнов Георгий Кузьмич, младший лейтенант. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 самолета. Сбит зенитной артиллерией противника в апреле 1944 г.]. Он уже был опытный летчик, и Решетов дал мне его, сказав: «Один раз ты ведущий, а он ведомый, другой раз наоборот». Правда, летали мы с ним недолго. Его сбила зенитка, когда они летели четверкой: замкомандира дивизии с ведомым Выдриганом и Решетов с Жорой. Он в плен попал, после войны вернулся, но его из авиации уволили. Потом Решетов дал мне Стадниченко, из Донбасса, но он был щупленький, и я чувствовал — он не то чтобы как летчик слаб, но не может сделать того, что могу сделать я. Чуть прибавлю — он отстает, чуть резкий маневр — он оторвался. Не обижая его, мне дали белоруса Михалевича, мы с ним так и летали до конца войны.
— На каких типах самолетов вы летали?
— Як-1, Як-7, Як-3, Як-7Б, Як-9, заканчивал войну на Як-9У. В каждой из этих машин есть плюсы и минусы. Як-3 легче всех и маневреннее, но запас горючего у него меньше. Для нас, разведчиков, он не подходил. Як-9 был хороший. Живучесть у всех была примерно одинаковая. Моторы водяного охлаждения были вполне надежными, и управление им и винтом не мешало пилотированию. Так что на этих машинах вполне можно было драться с «мессершмиттами». Может, те слегка и превосходили наши самолеты по тяговооруженности, но ведь важно, кто в кабине сидит, а по владению самолетом немецкие летчики нам уступали. Если сравнивать немецкие «Фокке-Вульф-190» и «Мессершмитт-109», то, по-моему, они оба хороши на всех высотах, и завалить что одного, что другого крайне сложно.
— Рациями пользовались охотно?
— Были моменты, когда деды не хотели ими пользоваться, даже бронеспинку снимали, потому что тяжелая. Ведь радиостанция РСИ-М поначалу была ненадежная. Ее надо было настроить, а потом волну зафиксировать барашком, а когда самолет летит, он же дрожит, и постепенно волна уходит. В ушах треск и шипение. Потом уже появились рации с фиксированными волнами, требовалось только каналы переключать. Да и то на всех самолетах стояли только приемники, а передатчики только на машинах ведущих группы.
— Огневая мощь «яков» была достаточной?
— Да, вполне. Если ты умеешь прицеливаться и не открываешь огонь с 800 метров, как многие новички делали, то сбить самолет противника можно.
— На каких высотах чаще всего шли бои и какую высоту чаще всего выбирали для встреч с противником?
— Я разведчик, поэтому мне трудно говорить о воздушных боях. Я получал задание принести планшет определенного масштаба, и я сам, ну, конечно, с помощью штурмана эскадрильи, полка, делал расчеты. Так вот, когда я делал расчет, я думал не только про планшет, но и как его сделать так, чтобы не сбили. Взлетаю, ухожу на восток, набираю высоту 3000, потом разворот, и к линии фронта подхожу на 6000, чтобы меня МЗА не достала. С этой высоты я делал первую съемку. Дальше, если нужно сделать съемку более крупного масштаба, я снижаюсь и на максимальной скорости, набранной на пикировании, прохожу над целью. Если же говорить о боях, то, как правило, их вели на 2000—3000 метров, максимум на 5000. На 5000 уже нужно было кислородом пользоваться. Кислородное оборудование было, маски были, но их снимали, оставляя только мундштуки, поскольку маска затрудняла осмотр, — головой-то крутить много приходится. Было такое правило — осмотр восьмеркой: вперед, назад, под собой. Некоторые ребята с синей шеей прилетали. Были шелковые платки, но подавляющее большинство их выбрасывало. Я осматривался в зависимости от обстановки: если у меня скорость 650, то я знаю, что меня никто не догонит. Если ведомый сзади, то тоже не очень верчусь — надеюсь, что он меня прикроет. Поэтому смотрю, ищу, что мне нужно. Найти цель — это сложно. Вот задан район, а танков нету, и все! Поле и копны, а к копнам следы танковые. Когда у Решетова ведомым был, наши блокировали Никопольскую группировку. Задача — не дать ей перейти Днепр. Переправ нет, а по рации передают, что уходят! Как уходят?! Мы полетели, смотрим-смотрим — нет переправ, и тут я вижу: здесь следы до речки доходят, и там, за речкой, следы начинаются. Докладываю, так и так, он: «Пойдем, пролетим еще раз», прилетаем — оказывается, они понтоны поставили, потом их утопили, флажками обозначили и идут по ним, а сверху их и не видно. А самолеты камуфлировали так, будто нет аэродрома. Посадочные «Т» убирали, самолеты все закрывали (это и мы тоже делали) ветками. Очень трудно определить было. Или нужно было провокацию устроить, или быть очень внимательным. Так вот, когда я ищу и ведомый меня прикрывает, я все внимание на поиск обращаю, назад не смотрю. Но если я ведомый, то это моя обязанность — прикрывать, он там ищет, я на него только изредка посматриваю, чтобы не оторваться, а так назад смотрю.
— В чем вы летали?
— Я летал в гимнастерке. Нам зимой выдали меховые унты, меховые куртки. Но истребитель первым делом должен видеть, что у него сзади творится, а с этим меховым воротником ничего не видно. И я, никому ничего не говоря, подходил к самолету, отдавал куртку технику и летел в гимнастерке. В кабине тепло, ведь мы фонарь всегда закрывали, а собьют где-нибудь — замерзну, конечно, ну и черт с ним. Может быть, я поэтому и жив остался, что голова вертелась.
