Мамаша Смит, сварливая старуха, оторвалась от бифштекса, который жарила для одного ковбоя. Женщина она была большая, с очень красным лицом, и башмаки ей были чересчур малы. Большой она себя считала во всех остальных местах, только ног ей еще не хватало, вот она и совала их в чересчур маленькие башмаки. Отчего она почти все время, что проводила на ногах, серьезно мучилась, а от этого крайне портится характер.
Одежда у нее вся пропотела насквозь и липла к телу, когда она двигалась вокруг большой дровяной печи, на которой готовила в тот и без того жаркий вечер.
Камерон считал в уме выстрелы.
Камерон хотел сосчитать и седьмой, но потом была только тишина. Стрельба прекратилась.
Мамаша Смит сердито возилась со стейком на печке. Судя по виду – последним, который ей в тот вечер предстояло готовить, и она была очень этому рада. На сегодня и без того хватило.
– Спорить готов, они там кого-то убивают, – сказал ковбой, которому готовили стейк – Я все жду, когда убийства досюда докатятся. Дело времени. Вот и все. Мне-то все равно, кто кого убивает, если только убивают не меня.
– Ты тут не убьешься, – сказал старый горняк. – Об этом Джек Уильямс позаботится.
Мамаша Смит сняла бифштекс, положила его на большую белую тарелку и принесла ковбою, которому не хотелось убиваться.
– Каково? – спросила она.
– Огоньку под него пожалела, – ответил ковбой.
– В следующий раз, как приедешь, я тебе сделаю большую тарелку пепла, – сказала она. – И сверху посыплю коровьей щетиной, черт бы тебя драл.
Последняя любовь Пиллза
Ночевали они в амбаре у Пиллза. Пиллз принес им целую охапку одеял.
– Я вас, наверное, завтра с утреца и не увижу, – сказал он. – Вы же пораньше отправитесь, да?
– Да, – ответила Волшебное Дитя.
– Если передумаете, или позавтракать захотите, или кофе, или еще чего-нибудь, просто растолкайте меня или заходите прямо в дом и сами себе варганьте. Все в буфете, – сказал Пиллз.
Ему нравилась Волшебное Дитя.
– Спасибо, Пиллз. Ты добрый человек. Если передумаем, придем и ограбим твой буфет, – сказала она.
– Хорошо, – сказал Пиллз. – Вы там, наверное, сами разберетесь, как спать. – Такое у него было чувство юмора после нескольких ведер пива.
У Волшебного Дитя в городке сложилась репутация, что она щедра в своих милостях.
Однажды она даже Пиллза трахнула, отчего он сделался очень счастлив, ибо ему исполнился шестьдесят один год и казалось, что никогда ему больше не доведется. Его последней возлюбленной в 1894 году была одна вдовушка. Она переехала в Корваллис – так и закончилась его любовная жизнь.
А потом однажды вечером как гром среди ясного неба Волшебное Дитя ему сказала:
– Ты когда последний раз с женщиной ебся?
После чего повисла долгая пауза – Пиллз таращился на Волшебное Дитя. Он знал, что пьян не настолько.
– Много лет как.
– Думаешь, поднять его получится?
– Хотелось бы попробовать.
Волшебное Дитя обвила руками шестидесятигодовалого, лысоголового, толстопузого, полупьяного хранителя странных лошадок и поцеловала его в рот.
– Наверно, получится.
В амбаре
Грир нес фонарь, Камерон нес одеяла, а Волшебное Дитя тащилась в амбар за ними следом. Ее очень возбуждали жесткие поджарые изгибы их задов.
– Где тут лучше всего спать? – спросил Камерон.
– На сеновале, – ответила Волшебное Дитя. – Там стоит старая кровать. Пиллз ее держит для путешественников. Эта кровать – единственная гостиница в городе.
Голос ее пересох и вдруг стал нервным. Ее руки сами так и тянулись к ним.
Грир это заметил. Он посмотрел на нее. Взгляд ее метнулся возбужденными нефритами в его глаза, потом выметнулся из них, и Грир тихонько улыбнулся. А она не улыбнулась вообще.
Они осторожно взобрались по лестнице на сеновал. Там сладко пахло сеном, и возле сена стояла старая латунная кровать. После двух дней путешествия кровать выглядела очень удобной. Она сияла, как горшок с золотом на дальнем конце радуги.
– Ебите меня, – сказала Волшебное Дитя.
– Что? – спросил Камерон.
Он думал о другом. Он думал о шести ружейных выстрелах в горах, пока ужинали.
– Я хочу вас обоих, – сказала Волшебное Дитя, и страсть прорвала ее голос, как веточка Афродиты.
Затем она сняла одежду. Грир с Камероном стояли и смотрели. Тело у нее было гибкое и долгое, с высокими твердыми грудями, у которых имелись маленькие соски. Еще у нее была хорошая задница.
Грир задул фонарь, и она поеблась с Гриром первым.
Камерон сидел на темном тюке сена, пока Волшебное Дитя с Гриром еблись. Латунная кровать звучала, как живая, эхом отзываясь на толчки их страсти.
Через некоторое время кровать перестала шевелиться, и все умолкло, за исключением голоса Волшебного Дитя, который говорил Гриру: спасибо, спасибо, – снова и опять снова.
Камерон сосчитал, сколько раз она сказала «спасибо». Она сказала «спасибо» одиннадцать раз. Он ждал, что она скажет «спасибо» и в двенадцатый, но больше говорить она не стала.
После чего настал черед Камерона. Грир даже не встал с кровати. Просто лежал рядом, пока они еблись. Гриру было слишком хорошо, двигаться вот только не хватало.
Еще через некоторое время кровать затихла. Пару мгновений висело молчание, а потом Волшебное Дитя сказала:
– Камерон.
Она сказала это один раз. Вот и все, что она сказала. Камерон ждал, что она произнесет его имя еще или скажет что-нибудь другое, но она не произнесла его имя еще и ничего другого не сказала.
Она просто лежала и гладила его задницу, как котенка.
Барабан
Захлопали наружные двери, и загавкали собаки, и загрохотали к завтраку кастрюли со сковородками, и закукарекали петухи, и закашляли люди, заворчали, зашевелились: готовились начать день, будто забили в барабан Билли.
