— А что собой представляла ваша жена?
— Да она училась в колледже! Хорошенькая, не больно способная, но родители заставили ее учиться, чтобы была с дипломом. Так что первую половину дня это была миленькая студенточка, а к вечеру студенточка приходила домой, и ей полагалось превращаться в молодую замужнюю женщину. Не вышло.
— Разрешите полюбопытствовать, почему вы на ней женились?
— Потому что она ошиблась. У нее произошла задержка, а она думала — беременность. Беременности не было.
— А из-за чего же вы разошлись?
— Из-за одного типа. И многого другого. Из-за того, что мы жили у ее родителей и мне приходилось проводить все время в обществе ее отца — днем на работе, вечером дома. Тот тип был офицер, прикомандированный к колледжу. Разъезжал на собственной машине и расходовал бензин сколько хотел. А я пользовался редакционной машиной, и мне не полагалось ездить на ней ради собственного удовольствия. Этот офицер — майор — распоряжался в колледже как хотел и, сами понимаете, спал со всеми подряд. В том числе и с моей женой. Я ушел из газеты, она получила развод, продолжала спокойно учиться, а я уехал в Нью-Йорк.
— А этот майор женился на ней?
— Как бы не так. У него были жена и дети где-то… не знаю где, кажется, на Западе. Нет, она вышла за другого, из Спринг-Вэлли.
— Почему же вам так не хочется побывать там?
— Потому что я жил в этом городе двадцать один год, и зиму и лето, и за все это время не нашлось у меня человека, ни мужчины, ни женщины, который был бы мне не безразличен, о котором мне хотелось бы знать, жив он или умер. Алиса — моя жена, ее назвали так в честь дочери Теодора Рузвельта, — одарила меня тем единственным, что я познал там. Когда я лег с ней первый раз в постель, мне казалось, что это счастье продлится вечность. Конца ему не будет. Но как только она призналась мне, что спит с майором два-три раза в неделю и спала бы дальше, если бы у меня не появились подозрения, я бросил и ее и город и поставил крест на первых двадцати с лишним годах моей жизни. Там у них считают, что я импотент. Она умоляла меня не говорить родителям, почему мы расходимся, и я не сказал. Должно быть, они вместе и придумали эту брехню насчет моей импотенции.
— Как-то не вяжется с тем, из-за чего вы на ней женились, — сказал Эллис Уолтон.
— Об этом мы им тоже ничего не говорили, — сказал Янк Лукас. — Я на нее не в обиде. Она призналась мне про майора и посоветовала развлекаться на стороне — пожалуйста, ее это не заденет. Лишь бы в семье ни о чем не догадались. Тут она проводила твердую линию. Если бы родители узнали о ее делах, тогда виновницей развода пришлось бы стать ей. Насколько мне известно, она теперь утихомирилась — муж, дети. И я нисколько не удивлюсь, если она твердо убедила себя, будто я действительно импотент и майор или кто там еще у нее был — это все как бы болезни роста. А если она так считает, значит, так оно и есть. Я подделал чек, чтобы было на что уехать из города, но скандала из-за этого не разразилось. Отцу я оставил записку с признанием и пообещал ему, что не попрошу у него больше ни цента. Триста долларов. Он уплатил по этому чеку, но совесть меня никогда не мучила, тем более что у него было потрачено гораздо больше на паршивые картины совершенно посторонних ему людей. Я вовсе не горжусь тем, что обставил отца на три сотни долларов, но фальшивый чек создал вокруг меня дымовую завесу, под прикрытием которой я ушел из дому. Отцу не нужно больше питать к сыну какие-то чувства, а сыну незачем возвращаться больше в родной город. Вот так-то.
— Как же вы ухитрились прожить, пока писали свои пьесы?
— Работал уборщиком в ресторане, мыл посуду. Платят неплохо и ешь сколько хочешь.
— Вот как? А я думал, вы в какой-нибудь газете работали, — сказал Эллис Уолтон.
— В газеты начинали возвращаться люди с войны, и вообще мне не хотелось работать там, где требуется писанина. Хотелось писать свое по вечерам, у себя дома. Голодать мне не приходилось. Стоило обратиться в любое из десятка агентств, и в тот же день получаешь работу по уборке или мытью посуды в кафетерии. Сберегаешь деньги на одежде и еде, расход только на проезд и жилье. Кроме того, и отношение к тебе хорошее. Если уборщик вдруг уйдет в часы пик, всю грязную работу придется делать директору или хозяину. Мы это знали, и они знали, что мы знаем. Еще я как-то взялся парковать машины, но проработал только один день. Слишком большое напряжение. У меня так болела потом шея, что на следующий день я головы не мог повернуть. На работе уборщиком я здорово насобачился говорить по-испански. И с тех пор как живу в Нью-Йорке, два раза нанимался на Рождество в восточной части Гарлема.
— Больше вам не придется это делать, — сказал Эллис Уолтон. Они сидели у него в конторе. Эллис Уолтон достал деньги из сейфа. — Здесь пятьсот долларов. Если хотите, дам больше.
— Такой суммы наличными я в жизни своей не держал, — сказал Янк Лукас.
— Через полгода я вам об этом напомню, — сказал Эллис Уолтон.
— Нет, таким богачом, как сию минуту, я вряд ли когда-нибудь себя почувствую. Шесть бумажек по пятьдесят долларов и две сотенные, — сказал Янк Лукас. — Надеюсь, меня не ограбят по дороге домой.
— Черкните-ка мне расписку на эту сумму, — сказал Эллис Уолтон.
— Зачем?
— А затем, что иначе Пегги Макинерни возьмет с вас пятьдесят долларов комиссионных. Пора вам начать думать о таких вещах, Янк.
— Да, надо привыкать, — сказал Янк Лукас.
— Иметь деньги в кармане и тратить их — это еще не самое трудное, — сказал Эллис Уолтон.
— Да-а? — засмеялся Янк Лукас.
— Да. Деньги для того и существуют, чтобы их тратить и наслаждаться жизнью. Хуже сама идея денег, от нее, от этой идеи, трудно избавиться. Я говорю о талантливых людях, о таких, как вы, Янк. Пока вы будете тратить деньги и забывать о них, за вас бояться нечего. За вас и за ваш талант. Но поживем — увидим.
— Может, у меня ничего хорошего больше и не получится после этой пьесы, — сказал Янк Лукас.
— Да бросьте, вы сами в это не верите ни одной минуты. И я не верю. И зачем только мне надо вам платить? Придумать бы такую систему, по которой вы и не касались бы денег. Но такой системы не существует, так что забирайте свои пять сотен и поезжайте отдохнуть. Желаю вам хорошо провести время, и будем надеяться на лучшее.
— Спасибо вам, Эллис, но вы за меня не беспокойтесь. Деньги и я — мы всегда были врозь. И вряд ли теперь они что-нибудь изменят в моей жизни.
— Вот и прекрасно, — сказал Эллис Уолтон.
— Вы оптимист?
— Нет, я доктор Кронкхайт, — сказал Эллис Уолтон.
— Что-о?
— Вы не видели Смита и Дэйли? Это их водевильный номер. Один спрашивает другого: «Вы, доктор, оптимист?», а тот отвечает: «Нет, я доктор Кронкхайт». Я сотню раз их смотрел.
— Нет, я водевилей почти не видел. Два спектакля в Алтуне и два в Питсбурге. Я ведь почти нигде не был, кроме Спринг-Вэлли, штат Пенсильвания, и Нью-Йорка, штат Нью-Йорк.
