– Я уже говорила, что Лиззи, выпроваживая очередного клиента, споткнулась о пищащий живой комочек, которым была я, принесла его в дом, и эти женщины – да-да, из числа «тех самых» – вырастили меня; я как бы стала общей дочерью полдюжины матерей. Все это – истинная правда, сэр. Я никогда не рассказывала об этом никому, ни одной живой душе.
Уолсер торопливо записывал, а Феверс покосилась на отражение блокнота в зеркале, как будто пытаясь каким-то волшебным способом расшифровать его стенографию. Он молчал, и это несколько сбило ее с толку.
– Да полноте, сэр, разве в ваших газетах дадут такое напечатать? Женщины эти были нижайшего пошиба и развратные.
– Вы будете приятно удивлены, сударыня, узнав, что нравы Нового Света значительно мягче ваших, – спокойно сказал Уолсер. – К тому же я был лично знаком с очень порядочными проститутками – чертовски положительными женщинами, – жениться на которых счел бы за честь любой мужчина.
– Жениться? Тьфу ты! – раздраженно крякнула Лиззи. – Из огня да в полымя! Брак – та же проституция, только отдаваться приходится одному, а не кому попало, правильно? Никакой разницы! Молодой человек, вы полагаете, что уважающая себя проститутка захочет выйти замуж за вас?
– Ладно, Лиззи, это не в обиду. Скажи-ка лучше, посыльный еще не ушел? Я умираю с голоду и готова обменять золотой гребешок на пирожки с начинкой из угря. – Она обернулась к Уолсеру с кокетливостью великанши. – Только представьте себе: пирог с угрем и пюре!
Позвонили посыльному, который оказался на месте и был немедленно отряжен Лиззи – все еще насупившейся из-за нанесенного ей оскорбления – в пирожковую на Стрэнде. Оттаяла она, впрочем, довольно быстро, когда спустя каких-то десять минут появилась прикрытая корзина съестного изобилия: горячие мясные пирожки с добрым ковшом вязкой угриной подливки на каждом, невообразимая гора картофельного торе, целое болото вареного гороха, плавающего в зеленоватом бульоне. Феверс отдала посыльному деньги, дождалась сдачи, вручила чаевые и чмокнула в персиковую, не знавшую бритвы щеку, оставив на ней румяное жирное пятно. Оглушительно гремя взятыми напрокат приборами, женщины набросились на еду; Уолсер же довольствовался очередным бокалом потеплевшего шампанского.
– Английская пища… м-м-да, к ней надо привыкнуть; я искренне полагаю, сударыня, что ваша национальная кухня – восьмое чудо света.
Феверс странно глянула на него, словно подозревая подвох и надеясь рано или поздно за него расквитаться, но рот ее был слишком полон для ответного удара; она с колоссальным упоением заталкивала в него самую грубую, дешевую, нижайшего из всех мыслимых пошибов еду, достойную разве что извозчиков. Она жрала, запихивала в себя, проливала подливу, слизывала горошины с ножа; она обладала глоткой под стать своим размерам и трапезными манерами елизаветинского толка. Пораженный, но с непробиваемой учтивостью, свойственной его профессии, Уолсер ждал насыщения неуемного аппетита; Феверс вытерла рот рукавом и рыгнула. Еще раз хитро на него взглянула, надеясь, вероятно, на то, что этот жор его оттолкнет, но репортер продолжал сидеть на диване с блокнотом на коленях и карандашом в руке, и, вздохнув, она еще раз рыгнула и продолжала:
– Бордельное воспитание, сэр, и, если честно, я им горжусь, потому как от матерей своих я грубого слова не слышала, никогда они меня не обижали, отдавали все лучшее и в восемь вечера поднимались в мансарду поправить мне одеяло, пока не появлялись эти моты, которые колотили стаканы. Вот там и…
– …там она и жила, моя маленькая невинная девочка с соломенными косичками, в которые я вплетала голубые, как ее огромные глаза, ленточки…
– …там я и жила, и росла, и пушистые крошечные бугорки на моих плечах росли вместе со мной, пока однажды – мне было тогда семь лет – Нельсон…
– Нельсон? – переспросил Уолсер.
Феверс и Лиззи одновременно с почтением воздели глаза к потолку.
– Нельсон, упокой Господи ее душу… Она была почти из высшего общества! Ее прозвали Нельсон, потому что она была одноглазой; второй глаз какой-то матрос вышиб ей бутылочной «розочкой» в год Всемирной выставки… бедняжка. У нее было вполне приличное и благопристойное заведение, и она, в отличие от других, и не помышляла привлекать меня, еще носившую детские юбочки, к работе. Но как-то вечером они с Лиззи купали меня возле камина, она нежно намыливала мои маленькие пушистые бугорки и вдруг воскликнула: «Купидон! Господи, да ведь она – просто Купидон во плоти!» Так я заработала свой первый кусок хлеба, потому что Лиззи сделала мне маленький венок из тряпичных роз, возложила его на голову и дала в руки игрушечный лук и стрелу…
– …которые я позолотила, – сказала Лиззи. – Самое настоящее сусальное золото. Кладешь тонюсенький листок золота на ладонь, потом легонько сдуваешь в то место, которое хочешь позолотить. И постепенно получается. Очень легонько. Бог мой, что за дивные хлопоты!
– И вот в венке из роз, с детским позолоченным луком и стрелами неоперившегося желания я сидела в алькове гостиной, где дамы демонстрировали себя джентльменам. Я была Купидоном.
– С детскими крылышками. Вознесшаяся над всем.
Женщины обменялись грустными ностальгическими улыбками. Лиззи потянулась за ширму за очередной бутылкой.
– Выпьем за маленького Купидона.
– Не откажусь, – сказала Феверс, протягивая бокал. – Вот там я и была, – продолжила она после бодрящего глотка. – С семи лет живая картинка. Сидела над всей компанией…
– …как ангел-хранитель заведения.
– …и семь долгих лет я была разукрашенным, золоченым знаком любви. Можно сказать, так я прошла школу наблюдаемости: научилась быть объектом внимания зрителей. До того времени, пока не начались, извините, женские кровотечения вместе с заметными переменами… как бы это сказать… в районе грудной клетки. Как и всякая молодая девушка, я была ошеломлена стремительным расцветом своей до сих пор дремавшей и нетребовательной плоти…
– … до тринадцати с половиной лет плоская с обеих сторон, как стиральная доска, сэр…
– …и все-таки, ошеломленная всем этим, я была еще более тронута и озабочена тем, что поначалу проявило себя как ужасная чесотка на спине. Сперва совсем немного, почти приятно, какое-то пощипывание, сэр, и я терлась о ножки стульев, как кошка, или, сидя в ванной, просила Лиззи или кого-нибудь из девушек потереть мне спину пемзой или пилкой для ногтей, потому что чесалось в самом недоступном месте – точно между лопатками, сама я достать не могла, что бы это ни было. А чесалось все сильнее. Начиналось потихоньку, но вскоре стало казаться, что спина горит; меня мазали успокаивающими мазями, присыпали охлаждающими присыпками, на ночь клали на спину пузырь со льдом, но ничто не могло успокоить эту дикую бурю под разрывающейся кожей. Это давали о себе знать крылья, которые у меня прорезались, понимаете?… Сама я об этом тогда не знала. Так и продолжалось: грудки мои наливались спереди, а пернатые отростки – сзади, пока однажды утром – мне было лет четырнадцать – под знакомые колокола Боу за окном я не поднялась со своей раскладушки в мансарде; холодное зимнее солнце освещало огромный город, который – знать бы тогда – однажды будет у моих ног…
