Кузниц решил промолчать – на шутки Ариеля он давно перестал реагировать – и вдруг передумал брать у Ариеля штаны, не хватало еще ходить по Стамбулу, как русский бандит, в тренировочных штанах.
– Не буду я у тебя брать штаны, – сказал он Ариелю, – надену парадные, а там и джинсы высохнут.
– Ладно, – согласился Ариель, – ты в шортах иди – шорты у тебя высокий класс. Где взял?
– В Анталии купил, когда был там с Потаповым на семинаре. Но в шортах я не пойду – я ж не пижон, как этот Эджби.
Хосе посмотрел на шорты Кузница взглядом знатока и сказал:
– Very maridadi, very, bwana![9]– Хосе последнее время пристрастился к книгам на африканскую тему и часто вставлял словечки на суахили. – А Эджби этот – явный гомик, – добавил он и поморщился, – одеколоном от него так и разит.
– Не знаю, – усомнился Кузниц, – может, и не гомик. Вид у него мужественный. А что он тут вам говорил?
– Ерунду всякую. Призывал помочь найти террористов. Мол, мы переводчики, языки знаем, могли услышать что-нибудь полезное, – ответил Хосе, а Ариель коротко резюмировал:
– Хрен их теперь найдешь!
– Пожалуй, – согласился Кузниц. – Ну я пойду звонить, потом зайду в лахманчу[10]поем чего-нибудь. Ты не пойдешь? – спросил он Хосе, потому что знал, что Ариель никогда не обедает по выходным, да и по будням редко.
– Да нет, – ответил Хосе, – аппетита нет.
– Ну тогда я пошел, вечером загляну.
– Давай, – сказал Ариель, – скажи Инге, пусть моим позвонит, а то можно представить, как в новостях этот теракт раздуют.
– Хорошо, – сказал Кузниц и пошел переодеваться.
Переодевание не заняло много времени, и скоро он вышел из номера в парадных брюках и белой рубашке. Гостиница после утреннего кошмара как будто вымерла – никого не было в коридорах, даже горничные не бродили со своими тележками. Лифт пришел сразу и тоже был пуст, хотя обычно ждать его надо было долго и всегда в кабине кто-то был.
Внизу в холле сидела перепуганная арабская семья с чемоданами – дети смотрели на чужого дядю круглыми черными глазенками, прижимаясь к матери, глава семьи в длинном белом балахоне-галабии и клетчатом головном платке с черными шнурами говорил по мобильному телефону. Молодой человек за стойкой портье, который работал когда-то в Анталии и немного знал русский, сказал Кузницу:
– Сволочи террористы! Все уезжают. Плохо для бизнеса.
– Сволочи, – согласился Кузниц и вышел на улицу через пустой проем, который раньше закрывали автоматические раздвижные двери из затемненного стекла. Навстречу ему в отель вошла группа арабов в головных платках со шнурами, некоторые были в европейском платье, некоторые – в галабиях, очевидно, постояльцы отеля. Он вспомнил слова Эджби о том, что в гостинице есть пособник террористов, и подумал, что больше всего подозрений, конечно, должны вызывать арабы, хотя и из персонала гостиницы кто-нибудь мог сообщить террористам о планах израильских туристов и кто-нибудь из туристической конторы тоже мог. Он вспомнил, как сказал Ариель: «Хрен их найдут!», и мысленно опять с ним согласился.
Когда он выходил из гостиницы, полицейские у входа посмотрели на него пристально, но ничего не сказали, и Кузниц пошел вниз по узкой улице, как всегда с трудом пробираясь между припаркованными на тротуаре машинами.
«Конец теперь гостинице – разорится, – думал он, – а ничего был отель, не хуже других. Не «Шератон», конечно, но оно и лучше. – Не любил он жить в роскошных отелях. – И название удачное – «Золотой век». И возлягут рядом лев и ягненок, или кто там вместе со львом возляжет?». Как и положено в золотом веке, в этой гостинице мирно уживались израильские туристы и арабы из Саудовской Аравии и Иордании. Часто за завтраком он слышал, как арабы и евреи за одним столиком обсуждали свои маршруты, ругали или хвалили местную кухню.
Столовая в гостинице была огромная, настоящая обеденная зала с высоким потолком, и гулко звучал в ней гортанный арабский и протяжный, с вопросительными интонациями иврит, смешиваясь в интернациональную симфонию мира и покоя.
В столовой висела огромная репродукция «Герники» Пикассо, и Кузниц, когда бывал в столовой, иногда, усмехаясь про себя, думал, что он, должно быть, один из немногих в этом зале, кто знает, что это за картина и какой ужас на ней изображен. «Вот тебе и абстракционизм, – думал он, – поди пойми, что изображено без объяснения искусствоведов». И вспоминалась ему в эти моменты другая картина, кажется, кисти кого-то из батальной школы Грекова, которая висела у них в части над офицерским столом для того, видимо, чтобы господа офицеры не забывали за едой о своей мужественной профессии. На картине был изображен штурм Зееловских высот, и трупы немецких солдат протягивали посиневшие скрюченные руки чуть ли не прямо к ним на стол. «Реализм, – думал он, – не надо тебе никаких искусствоведов – все и так ясно, дальше некуда!»
Он вышел на площадь Таксым – одну из центральных площадей Стамбула, от нее начиналась улица Истикляль, пешеходная зона с множеством магазинов и кафе, любимое место прогулок горожан по вечерам и в выходные. В центре площади был памятник вождю турецкой революции – Ата-тюрку, а рядом с ним стояли в несколько рядов телефоны-автоматы. Отсюда Кузниц обычно и звонил домой. Сейчас звонить было еще рано, и он пошел по Истикляль, проталкиваясь через толпу праздного стамбульского люда, в любое время заполнявшую эту улицу, рассеянно разглядывая витрины и продолжая размышлять об утреннем происшествии.
«Наверно, этот Эджби прав и теракт действительно был направлен против израильских туристов и кто-то террористам сообщил об изменении планов израильтян. Скорее всего, кто-то из арабов – вот тебе и золотой век», – опять подумал он, а ноги тем временем сами принесли его к лахманче и он зашел внутрь.
Лахманчу открыл Хосе – там было чисто и относительно недорого, да и еда была ничего, довольно вкусная. Кузниц вошел и огляделся: зал был большой, с зеркалами вдоль стен – это ему не нравилось, но, увы, трудно найти идеал в этом мире. Посетителей мало, хотя время было обеденное.
Он сел за стол подальше от входа и заказал шашлык по-адански и салат.
– А потом кофе, – сказал он официанту, – и повторил, – потом кофе, хорошо? – потому что, если этого не сказать, то принесут все сразу, как уже не раз было.
Ожидая, пока принесут заказ, он рассматривал посетителей – благо зеркала на стенах позволяли делать это незаметно. Кафе было рассчитано на местных – и блюда были местные, и цены умеренные, – хотя иностранцы тоже сюда забредали, но редко – тут не подавали спиртное и официанты не говорили по-английски.
Сейчас тоже в зале сидели одни турки. «Хотя, может быть, и курды», – мысленно поправил себя Кузниц.
