— Он отказался от клейма… — начал Данат.
Дай-кво жестом его оборвал.
— На то были другие причины! Которые вас не касаются.
Данат Мати принял позу извинения; дай-кво отмахнулся.
Маати снова отхлебнул из пиалы, на сей раз не обжегшись. Кайин впервые посмотрел прямо на Маати и принял позу вопроса.
— Вы бы узнали его, если бы увидели?
— Да, — ответил Маати. — Узнал бы.
— Вы как будто уверены.
— Уверен, Кайин-тя.
Тощий улыбнулся: похоже, все они ждали такого ответа. Маати стало слегка не по себе.
Дай-кво взял чайник. Жидкость потекла в пиалу, журча, как горный ручеек.
— В Мати прекрасная библиотека, — начал дай-кво. — Одна из лучших в четырнадцати городах. Насколько мне известно, там сохранились рукописи времен Империи. Некий нобиль собирался переехать в Мати — вероятно, чтобы переждать войну — и послал библиотеку вперед себя. Не сомневаюсь, где-то на этих полках таятся сокровища, которые помогут в пленении андатов.
— Правда? — удивился Маати.
— Нет, неправда, — отрезал дай-кво. — Наверняка ты увидишь обрывки глупых летописей под присмотром библиотекаря, который тратит все медяки на вино и шлюх, но какая разница? Мы будем считать, что там кроются столь важные тайны, что на их поиски можно отправить поэта низкого ранга вроде тебя. Я написал письмо хаю Мати, где сказано, зачем ты приехал на самом деле. Пусть хай объяснит твое присутствие утхайему и Семаю Тяну, поэту, который управляет андатом Размягченный Камень. Скажет, что ты приехал по моему поручению. А ты выяснишь, Ота ли убил Биитру Мати. Если да, то кто его пособники. Если нет — кто убил и почему.
— Высочайший… — начал Маати.
— Подожди меня в саду, — оборвал дай-кво. — Нам с сыновьями хая Мати нужно еще кое-что обсудить.
Сад, как и дом, был маленьким, ухоженным и прекрасным в своей простоте. Среди аккуратно остриженных благоухающих сосен бормотал фонтан. С горного склона земля казалась развернутой картой.
Маати сел спиной к дому и принялся ждать. В голове гудело, в душе царила сумятица. Вскоре он услышал мерный хруст подошв по гравию и обернулся. По дорожке приближался дай-кво. Маати встал. Он и не знал, что дай-кво уже ходит с палкой. В некотором отдалении держался слуга со стулом. Дай-кво подал знак; слуга поставил стул туда, откуда любовался видом Маати, и ушел.
— Прелестно, да? — произнес дай-кво.
Маати не ответил, потому что не был уверен, про что речь — про пейзаж или про сыновей хая. Дай-кво покосился на него и скривил губы то ли в усмешке, то ли в презрительной гримасе. Потом он протянул Маати два письма, запечатанных воском и зашитых. Маати засунул их в рукав.
— Боги, как я старею! Видишь вон то дерево? — Дай-кво ткнул палкой в одну из сосен.
— Да, высочайший.
— На нем живет целое семейство дроздов. Каждое утро они меня будят. И каждое утро я себе говорю, что надо послать слугу и разорить гнездо, но никак не соберусь.
— Вы милосердны, высочайший.
Старик сощурился. Губы его были поджаты, морщины на лице казались черными, как угольные штрихи. Маати стоял и ждал. Наконец дай-кво, вздохнув, отвернулся.
— Справишься?
— Повеление дая-кво будет выполнено.
— Да, я знаю, ты не ослушаешься. Но сумеешь ли ты сообщить мне, что он там? Ты прекрасно знаешь: если убийца он, братья казнят его, прежде чем заняться друг другом. Ты возьмешь на себя эту ношу? Лучше скажи сейчас, и я найду другой путь. Мне ни к чему твои неудачи.
— Я больше не подведу, высочайший.
— Вот и славно. Славно… — промолвил дай-кво и замолчал.
Маати долго ждал позы прощания. Уж не забыл ли дай-кво о его присутствии? Или намеренно его не замечает? Наконец старик очень тихо заговорил:
— Сколько твоему сыну, Маати-тя?
— Двенадцать, высочайший. Я не видел его несколько лет.
— И потому ты на меня зол. — Маати начал изображать позу отрицания, но сдержался и опустил руки: не время любезничать. Дай-кво все заметил и улыбнулся. — А ты становишься мудрее, мой мальчик! В юности ты был глуп. Само по себе это не так уж дурно: глупы многие. Однако ты с радостью принимал свои ошибки и не давал их исправить. Ты выбрал неверный путь, и я знаю, что ты за это поплатился.
— Как скажете, высочайший.
— Я скажу, что в жизни поэта нет места семье. Да, бывают любовницы; большинство не отказывает себе в этой слабости. Но жена? Ребенок? Нет… Их нужды несовместимы с нашим трудом. И я тебя предупреждал. Помнишь? Я говорил, а ты…
Дай-кво хмуро покачал головой. Маати понимал, что сейчас можно попросить прощения. Отречься от своей гордыни и сказать, что дай-кво с самого начала был прав. Маати продолжал молчать.
— Я был прав, — сказал дай-кво за него. — А ты стал полупоэтом-полумужем. Твои работы слабы, а жена забрала щенка и ушла. Как я и предполагал, ты не преуспел в обоих занятиях. И я тебя не виню, Маати. Никому не под силу справиться с грузом, что ты на себя взвалил. Новое задание — шанс начать жизнь сначала. Выполни его с честью, и тебя вновь будут уважать.
— Я приложу все усилия.
— Третьей возможности не будет. Даже вторая дается немногим.
Маати принял позу ученика, который слушает урок. Дай-кво ответил жестом завершения урока и добавил:
— Только не действуй назло, Маати. Если ты потерпишь неудачу, мне не навредишь, а себя уничтожишь. Ты зол, потому что я сказал тебе правду и мои слова сбылись. Пока будешь ехать на север, подумай, стоит ли за это меня ненавидеть.
В открытое окно задувал прохладный ветерок, пахнущий соснами и дождем. Ота Мати, шестой сын хая Мати, лежал и слушал звуки воды: как барабанят капли по дорожным плитам и черепице, как плещется о берег река. В очаге плясал и плевался искрами огонь, но Оте было зябко до гусиной кожи. Он не стал зажигать потухшую ночную свечу: как придет утро, так придет.
Дважды скрипнула дверь. Ота будто не заметил.
— Опять хандришь, Итани! — Киян назвала его ложным именем, которое он сам себе выбрал. Другого она не знала. Голос женщины был тихим, но звучным и красивым, как у певицы.
Ота повернулся на бок. Киян — как обычно, в строгой рабочей одежде — присела у решетки очага. Ота залюбовался гладкой смуглой кожей, выбившейся на свободу прядью, узким лицом… Когда она усмехалась краем рта, то напоминала ему лисичку.
Киян подбросила в огонь полено.
— Я уж думала, ты заснул.
Он вздохнул и изобразил одной рукой жест раскаяния.
— Не извиняйся. Мне здесь не хуже, чем в чайной, но Старый Мани хотел тебя о чем-то расспросить. Или упоить тебя, чтобы ты с ним орал неприличные песенки. Он по тебе скучал, между прочим.
