Стали поминать Артемьева. Ровесники помнили его ребенком и молодым парнем. Роза все это слышала не раз: как Артемьев мальчишкой тонул в полынье, как его спасли. И он спасал, когда вошел в силу. Заботился о деревне, доставал доски и гвозди через свои каналы. Тогда ведь ничего нельзя было достать. А жить надо было.
Сейчас — другое время. Бессовестное. За деньги можно все. Только где их взять, деньги?
Бывший председатель колхоза, а ныне просто фермер, завел страусов. Страусиные яйца — это тебе не куриные.
— Но они же бегают, — заметила цирковая похихишница.
— Бегают, когда жизнь заставляет. А тут им еду в загон приносят. Куда бежать?
Соседка Артемьевых Зоя стала рассказывать, что в соседний колхоз заехали американцы — муж и жена. Организовали фермерское хозяйство. Сами молодые, красивые. Коровы мытые, сытые. В коровнике чисто. Доят по компьютеру. Вся деревня работает вместе с американцами. Никто не пьет и не матерится. Культурно разговаривают.
— А почему не матерятся? — спросила Людмилочка. — Американцы же не понимают. И коровам все равно.
— Не хочется грубостей, — объяснила Зоя. — Хочется культурно. Надо бы и в нашу деревню пару американцев.
— А русские не могут? — спросила цирковая похихишница.
— Не могут, — спокойно сказал фермер. — Нет культуры труда.
— Научатся, — помечтала Роза.
— Может, когда-нибудь научатся. Сколько стояла советская власть? Семьдесят лет. Вот считай: семьдесят на обратную раскрутку.
— Алексей петь любил, — напомнила Елена. — Давайте споем его любимую.
— Пел мимо нот, но громко, — вспомнил Гена, Зоин муж.
Гена поставил на колено гармонь, развернул мехи. Запел. Голос у него был хрипловатый, но пел он хорошо. Людмилочка с удивлением посмотрела на Гену. Он пел не хуже эстрадных певцов, если не лучше.
— За рекой, за лесом… — начал Гена. — Солнышко садится…
— Что-то мне, подружки, дома не сидится, — подхватили деревенские. Они разделились на голоса. Выстраивался хор.
— Сладкая истома, черемухи цвет…
Похихишницы не выдержали, влились в хор.
— Усидишь ли дома в восемнадцать лет…
Как они пели… Как рвалась душа на волю.
Елена глядела на поющий стол. Все объединились и слились в одно. Не было городских и деревенских, богатых и бедных, победителей и пораженок, законных жен и случайных похихишниц.
Все объединились в одну большую душу, как во время молитвы.
Артемьев лежал под елью. Земля еще не слежалась и пропускала звуки. Он слышал голоса, сплетенные в песню. Это были голоса тех, кого он любил в течение жизни. Они звучали так красиво и всепрощающе. Возможно, это пели ангелы. А может быть, просто шел дождь…
Мужская верность
На двери его кабинета висела табличка: «Денис Петрович Мальцев. Профессор». Но вся лаборатория, игнорируя табличку, звала его Деничка. Его все любили, и было за что: ошеломительно талантливый, добрый, открытый настежь, как большой ребенок.
Он знал все: откуда взялась Земля, как появился первый человек, что было миллионы лет назад и будет миллионы лет спустя. Говорить с ним было — счастье. Единственное, я никогда не чувствовала в нем мужчины. Он был вне секса, и это, конечно, очень мешало. Чему? Всему. Хотя мне это «все» было совершенно не нужно. У меня крутился яркий роман, а Деничка околачивался возле моей рыжей подруги Надьки Абакумовой.
Надька играла на ударных в женском джаз-оркестре. Чувство ритма у нее было абсолютным. Надька считала, что ритм — основа основ. Сердце бьется в ритме, легкие дышат в ритме, и даже совокупление происходит в ритме. Существует и космический ритм — смена времен года, например… Но вернемся к Деничке.
Я подозревала, что он был Надькин любовник, но Надька отмахивалась обеими руками, говорила, что они просто дружат. И вообще, он не по этому делу. Мальчик-подружка.
Не такой уж и мальчик. Нам всем было тогда под сорок. Взрослые, в общем, люди. У каждого семья, работа, положение в обществе, статус.
В сорок лет должен быть статус — и семейный, и общественный. Хотя все это — фикция, если разобраться. Какой семейный статус, если муж гуляет. И не просто гуляет, а завел постоянку. И даже не скрывает. И даже нарывается. Это у Надьки.
У меня другая крайность: не гуляет, не нарывается, но — тоска. Бурое болото. Можно, конечно, поменять участь. Но с кем? Все мои претенденты не набирали козырей.
А зачем менять шило на мыло, притом что шило — гораздо более ценная вещь. У нас с мужем была на заре туманной юности общая лав стори, общие двое детей. Как можно разводиться, разрушать комплект. Это даже выговорить невозможно. Представляю себе глаза мужа, если я это озвучу. Лучше я буду сидеть по ноздри в болоте.
Жалость — хорошее чувство. Оно держит того, КТО жалеет. Очищает, питает. Как чистый источник с хрустальной целебной водой.
Но одной жалостью жив не будешь, поэтому я крутила параллельный роман. Мой Ромео любил меня и хотел иметь в полном объеме. И спрашивал: ну, когда? Имелось в виду: когда я выйду за него замуж? Я молчала, глядя перед собой, и лицо становилось тупым, как у бизона. А он смотрел на мое тупое лицо и все понимал. Он понимал, что я хочу и на елку влезть, и зад не ободрать. Обычно так себя ведут мужчины.
Я не шла замуж еще и потому, что интуитивно тяготела к покою, а не к душераздирающим страстям. Я хотела страстей и не хотела одновременно. Единство и борьба противоположностей.
Мой параллельный роман протекал страстно, конфликтно. Такое чувство можно было вынести два дня в неделю. А жить с таким чувством постоянно — невозможно. Как невозможно есть ложками растворимый кофе.
Моя жизнь была сбалансирована покоем и страстями и стояла устойчиво, как добротная табуретка на четырех ножках. Однако без спинки. Не упадешь, но опереться спиной не на что.
Надька организовала культпоход в театр. В полном составе: она с мужем, Деничка с женой, я с Ромео.
Я тогда впервые увидела жену Денички: тяжелая, с крестьянским лицом — она выглядела несовременно. До тех пор, пока не начинала говорить. Когда открывала рот — юмор сыпался из нее, как золотой дождь. Юмор и ум. И уже не имело значения, как она выглядит. Деничка взял жену из своего научного окружения, и дурой она не могла быть изначально. Дуры в науку не идут, хотя все бывает.
В театре, на людях, Деничка выглядел не очень. У него была проблема со зрением, он носил очки, минус 10. Глаза за толстыми стеклами выглядели как две точки. Рот маленький и круглый, как копейка. Уши — на два сантиметра выше, чем у всех — верхняя часть ушной раковины не закруглялась, а была ровной, будто ее разгладили утюгом. Деничка был похож на волчонка в очках. Наверное, при первом рождении он был волком или собакой. Страшненький, но милый. И не опасный.
