Книга Звездные войны товарища Сталина. Орбита "сталинских соколов" - Владимир Перемолотов

… То, что с профессором что-то неладно, Федосей почувствовал еще в понедельник.

Тогда он застал его с коробкой конфет в руках. Коробка простая, конфеты, правда, шоколадные – начали такие выпускать последнее время в Москве, на фабрике «Красный Октябрь», вот он и привез в подарок одну для немца. Ульрих Федорович смотрел на изображение Кремля на крышке, словно старался различить что-то скрытно изображенное художником.

Деготь тогда окликнул профессора и тот вроде как очнулся, даже пошутил что-то о Кремле…

А в среду оно и случилось.

Аппаратов теперь при лаборатории числилось четыре, и Малюков с Дегтем обкатывали каждый свой. Дёготь – «Емельяна Пугачёва», а Федосей – «Степана Разина». До собранного позавчера «Пролетария» пока руки не доходили, и он, готовый уже подняться в небо, стоял в лаборатории, дожидаясь пилота.

Когда Федосей первый вернулся из испытательного полета, Ульрих Федорович сидел перед окном и смотрел в графин. Не на графин, а именно сквозь него, словно перепутал с аквариумом. На подоконнике за ним ничего существенного не было, только несколько карандашей да листков, на которых профессор делал свои вычисления, да коробка из-под конфет, пустая уже, в которую Ульрих Федорович начал с немецкой аккуратностью складывать письменные принадлежности.

Федосей вошел, поздоровался, ожидая услышать обычное «добрый день», но профессор не отозвался.

Прошло с полминуты, пока Федосей не сообразил, что что-то не так и не подошел поближе.

Солнечные лучи пронизывали хрустальный граненый шар, пестря на подоконнике всеми цветами радуги. Казалось, эти разводы интересовали профессора больше всего остального мира. Федосей заглянул немцу в лицо.

На профессорской физиономии, разукрашенной всеми цветами спектра, отпечаталось странное выражение недоумения. Он мучился, что-то то ли вспоминая, то ли свыкаясь с какой-то неприятной мыслью.

– Что с вами, Ульрих Федорович? Нехорошо?

Малюков плеснул из графина в стакан, протянул его профессору. Едва радужные разводы пропали с его лица, немец встрепенулся и стал крутить головой.

– Нехорошо? – повторил Федосей, поднося стакан к его губам. – Выпейте, профессор… Эх, коньячку бы!

Профессор глотнул, взгляд его стал осмысленным. Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал, чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад.

– Ульрих Фё…

– Вы кто?

Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид, и голос… Чужой, не профессорский голос.

– Это я, Федосей, – ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации, сказал Федосей.

– А я кто?

– Вы уж меня не пугайте, Ульрих Федорович…

– Ульрих Федорович?

Профессор смотрел серьезно, без улыбки в глазах. Взгляд был чужой или, во всяком случае, нездешний. Федосей нашарил стул позади себя и сел.

– Что случилось, профессор? Объясните.

– Где я? – хрипло спросил немец.

– В лаборатории…

– К черту… Страну назовите!

– Союз Советских Социалистических Республик…

Профессор дернулся, и Малюков почувствовал, как тот хотел спросить что-то еще, но не решился. Его глаза заметались по углам, отыскивая ответ на незаданный вопрос.

Федосей растерянно смотрел на профессора, не зная, что предпринять. Был бы профессор ранен – тогда все ясно – жгут, бинт, йод… А тут… Но за эту мысль он ухватился.

– Может быть, врача вам?

Тяжело тянутся секунды размышления. Профессор что-то соображал, решал про себя.

– Нет, нет… Спасибо… Сейчас пройдет… Воды, будьте добры…

Федосей облегченно вздохнул, сунул в руку профессору стакан, и тот на нетвердых ногах пошел к двери.

Немец шел как-то странно, и дело было даже не в нетвердости походки. Через секунду Федосей сообразил. Так мог бы идти только совершенно чужой тут человек, человек, впервые попавший в лабораторию. Стараясь быть естественным, Ульрих Федорович переходил от стола к столу, от прибора к прибору, но это-то старание как раз и выдавало его.

Федосей отчего-то вспомнил детство, когда по большим праздникам выходил на улицу в обновке и одновременно испытывал желание любоваться новой вещью и быть незаметным.

Перед портретом Сталина немец остановился и, покачиваясь с пятки на носок, стоял почти минуту.

Малюков хмыкнул, но промолчал. Раньше такой вот нарочитой почтительности за профессором не замечалось.

Чекист стянул с головы летный шлем, бросил его на полку, а когда обернулся, профессора уже не увидел, зато заметил, как закрывается дверь аппарата. Он не подумал ничего плохого – мало ли какие дела у него могут найтись внутри «Пролетария», но когда скрипнули створки люка, прижимаемые друг к другу винтами, он крикнул:

– Эй, профессор! Ульрих Федорович!

Ничего… Тишина…

А спустя несколько секунд аппарат вздрогнул.

Федосей понял, что сейчас произойдет. Звук этот он узнал бы из тысячи – началась подача горючего в камеру сгорания… Понимал, но не мог сдвинуться с места. Не верил…

Грохот сбил с Малюкова оторопь, и когда волна неземного жара докатилась до него, он уже не мозгом ведомый, а какими-то животными чувствами бросился под защиту кирпичной стены. Вой нарастал, становясь нестерпимым. Волна жара окатила, коснулась кожи. За его завесой беззвучно рассыпался стеклянный потолок, и яйцо, победно фыркнув лиловым факелом, взмыло в небо.