Есть в людских сердцах — и не только в сердцах тех, кто вникал в исторические Хроники или слушал речи Политиков, — чувство, ставящее любовь к Свободе превыше любви к Жизни; оно только возрастает по мере усиления гнета, ибо «ромашка растет тем гуще, чем больше ее топчут», — в отношении ромашки, это, наверное, вполне справедливо, хотя по собственному опыту я и не могу об этом судить; что до Свободы, то, как известно, сулиотки, преследуемые в былые времена воинами паши, в отчаянии, лишь бы не попасть к ним в руки, кидались с младенцами в руках с вершин залонгских скал в пропасть, почитая это высшим благом; и ничто не могло заставить их предпочесть тиранию этому страшному и последнему выбору.
Жители Охриды, свободолюбивые, как и сулиоты, но не столь прославленные необузданностью, заранее бежали от воинства паши — куда, что и говорить, влилось теперь немало сулиотов-наемнмков, — унося пожитки, какие могли захватить с собой, на спинах или на деревянных телегах и поджигая свои неказистые лачуги. Али и Иман, гоня жалобно блеющих коз, поспешили перебраться через долины на север, однако бегство это было столь же тщетно, как попытка спастись в рыбачьей лодке от готового обрушиться на нее штормового вала; еще не видя настигавшего их врага, они ощущали босыми подошвами отдаленный топот копыт. Их соплеменники-мужчины, занявшие возвышенность, пытались отразить натиск неприятеля криками и ружейными выстрелами (крики раздавались куда чаще выстрелов, поскольку запасы оружия были не менее скудны, чем все прочие запасы) только ради того, чтобы дать женщинам и детям время для бегства, но — пустые надежды! — конница налетела вихрем; Али, обернувшись, видит, что к нему и Иман скачет громадный жеребец: всадник размахивает в воздухе сверкающим кривым мечом, ветер развевает его накидку, зубы оскалены наподобие волчьих, словно и они станут орудиями расправы. Али выхватывает пистолет, заряженный одной-единственной пулей и щепоткой пороха, которую он смог раздобыть; заслонив грудью свою даму, он целится — только тот, кто противостоял наезднику-сулиоту, способен оценить его отвагу! — пистолет дает осечку — однако враг на полном скаку осаживает жеребца так круто, что едва не валится вместе с ним на землю. Волчьи зубы скалятся теперь в радостной улыбке: он хватает Али за руку, в которой тот все еще сжимает никчемный пистолет; увидев на руке знак, довольно хохочет (паша обещал награду — теперь она его!) и резким рывком кидает Али (юноша при сильном и соразмерном телосложении навсегда останется худощавым) на круп своего жеребца. Иман, видя это, не дрогнув и ни секунды не колеблясь, бесстрашно бросается на всадника и молотит его своими кулачками — сущая тигрица; на мгновение кажется, что гогочущий противник лишится трофея: ему разом не справиться с разъяренной девчонкой и не удержать мальчишку — что за бес их обуял, раз им никак не расстаться? — но наконец он пришпоривает лошадь и уносится с беспомощным Али быстрее ветра. Иман бежит вслед и зовет Али, который тянется к ней свободной рукой (другая стиснута мощной хваткой воина), словно желая уничтожить разрыв, все более широкий: сердце Али, его душа — там, с Иман, несется к ней вместе с обращенным к ней криком, и навсегда, навсегда должна с ней остаться. Горестные возгласы детей — они не смолкают! Наверняка эти призывы осаждают Небо, и даже самые жестокосердные разбойники внимают им и смягчаются сердцами: такое порой случается — немногим чаще, чем Небеса отвечают на мольбу.
Воин, захвативший Али, оглянулся на разгар сражения — если оно заслуживало такого имени — и пустил коня вскачь; Али, изо всех сил пытавшийся спрыгнуть с валкого лошадиного хребта, теперь в страхе должен был крепче прильнуть к всаднику, дабы не оказаться сброшенным на камни или раздавленным копытами. Когда от все еще наступавших отрядов паши их отделило несколько миль, воин осадил коня, пустил его медленным шагом, и Али — который находился теперь от дома и знакомых мест дальше, чем когда-либо, — ничего не оставалось, как держаться на конском крупе, направляясь в неизвестность. Оба не обменялись еще ни единым словом — возможно, они и не поняли бы наречия друг друга — да и разговора не получилось бы: Али не знал, о чем спросить, а всадник вряд ли ответил бы на его вопрос. Когда день сменился наконец зеленоватыми вечерними сумерками, был сделан привал: похититель протянул пленнику еду и с прежней улыбкой жестами принудил его съесть свою долю, а укладываясь на ночлег — они расположились на земле под накидками и черным покрывалом мерцавшей бессчетными звездами ночи, — привязал запястья Али к своей руке кожаным ремнем. Тут Али решился узнать, что его ожидает и почему он один избавлен от участи, постигшей его племя и его возлюбленную; однако воин в ответ (понял ли он мольбу Али — неизвестно) согнал с лица улыбку и, выразительно погрозив юноше длинным грязным пальцем, что означало Запрет на Расспросы, смежил очи. Али лежал с похитителем бок о бок; уверившись, что его не услышат, он тихо заплакал: плакал об Иман — о старом наставнике — о козах, чьи привычные имена повторял шепотом; плакал он и в предчувствии будущей рабской жизни, поскольку не имел оснований надеяться на иное.
Но вместо того (и читатель, добравшийся до этой страницы, удивлен не будет) Али, после многих перегонов, доставлен был в тепеленскую резиденцию паши — нечто невиданное им прежде по размаху и роскоши — не как невольник, а как почетный Гость. Али привели к самому паше, который милостиво ему улыбнулся и потрепал по темным кудрям — взял его руку в свои и с жадным вниманием всмотрелся в нанесенный на нее знак — затем усадил юношу на шелковую софу справа от себя и принялся угощать засахаренными орехами и сладостями; а его родной внук глядел потрясенно и обиженно. Если нам совершенно ничего не известно о внешнем мире, лежащем за пределами одной-единственной долины с ее склонами и виноградниками, то, вероятно, нас не слишком поразит все с нами происходящее после того, как нас внезапно и мгновенно переместят в другой край, ибо мы попросту лишены будем возможности возбудить в себе какие-либо ожидания. Али ничуть не протестовал против знаков внимания со стороны престарелого улыбчивого деспота: они не вызвали в нем ни сердечного отклика, ни благодарности; он безмолвно облачился в поднесенное ему богатое одеяние, состоявшее из длинной белой накидки тончайшей шерсти, отделанного золотом плаща, вышитой рубашки, плотной как нагрудник, широкого пояса и головной повязки, разноцветной наподобие одежд Иосифа. И только меч, который паша вложил ему в ладони — изогнутый и сверкающий, будто улыбка Сатаны, и столь же погибельный, не оставил его равнодушным: Али поклялся вслух, что никогда с ним не расстанется; он и в самом деле не расставался с ним, пока по прошествии лет не потребовал его отдать суровый мировой судья, — однако этому предстояло случиться еще очень нескоро, в далекой стране, о которой Али и понятия не имел. Как он туда попал, что там с ним приключилось — об этом еще предстоит поведать; а сейчас, изложив сведения в объеме, более чем достаточном для одной Главы, дописываю страницу и откладываю перо.
От: "Смит" ‹[email protected]›
Кому: "Теа" ‹[email protected]›
Тема: Привет
Милая,
