Я дважды проверила свой почтовый ящик: ничегошеньки, никакого анонимного письма.
Я изумилась собственному разочарованию.
Сегодня в перерыве между занятиями я наткнулась в коридоре на Гарретта Томпсона — парня, который в третьем классе школы был лучшим другом Чада.
Я не видела Гарретта со дня церемонии вручения аттестатов. Когда же это было?
Подростком он в летние дни никогда не сидел вместе с другими мальчишками у нас за кухонным столом, уплетая сладости прямо из коробок («Трикс», «Лаки Чармс», «Кокоа Паффс» — все эти вкусные, но вредные хлопья, подушечки, звездочки), они зачерпывали полные пригоршни, а солнце высвечивало пыльные ореолы вокруг их голов.
Чад время от времени вспоминал Гарретта. Что-то там такое он не то сказал, не то сделал, не то в очереди в кафетерии, не то в автобусе по дороге домой. Гарретт довольно долго занимал важное место в нашей жизни. И по сей день он оставался для нас кем-то вроде члена семьи, поскольку был неотъемлемой частью нашего прошлого.
Он узнал меня раньше, чем я его. В конце концов и я его признала, в основном благодаря тому, что он очень походил на своего отца Билла, который умер десять лет назад.
Билл Томпсон частенько менял мне масло на заправке «Стандард Стэйшн», и мы с ним весело болтали и смеялись, потому что нас объединяла дружба наших детей. Красивый мужчина — темноволосый, с ямочкой на щеке, как раз тот тип механика, какой можно увидеть на страницах дорогого эротического календаря, — мистер Февраль. С обнаженным мускулистым торсом, небрежно поигрывающий гаечным ключом.
Вдобавок у нас была уйма времени, чтобы познакомиться поближе в лагере скаутов, ломая голову над заданием — сделать фигурку из корня алтея и ершиков для чистки трубки. Еще пару раз мы пересеклись в лагере Вилливама, куда Джон не мог поехать с Чадом из-за работы. Именно там на долю Билла выпало обучать Чада стрельбе из лука. Я была абсолютно невежественна в этом деле, более того, абсолютно безнадежна: не могла даже вложить стрелу в тетиву. Однажды ночью, когда мы сидели у лагерного костра и слушали в темноте волчий вой и скулеж, он протянул мне фляжку с виски. Приложившись к ней, я почувствовала себя так, словно мы слились в запретном поцелуе — виски скользнуло в мое горло и обвилось вокруг грудной клетки подобно орденской ленте.
Но конечно же в этом не было ничего недозволенного. Мы с ним — родители, окруженные другими родителями, — около десяти часов разошлись по своим палаткам, так как наши мальчишки к этому времени от усталости уже ног под собой не чуяли. А потом он умер.
Прошел год или два, и вот как-то раз, когда наши мужички ползали на коленях по ковру в гостиной, Гарретт вдруг сказал Чаду: «А у моего папы есть мотоцикл. Там, на небесах». Потом еще был случай, когда Джон вернулся с работы и, прежде чем идти к себе наверх переодеваться, зашел поздороваться с мальчиками. Не успел он уйти, как Гарретт произнес: «Везет тебе. Твой папа не на небесах, а здесь». От этих слов я, потихонечку спустившись вниз по лестнице, плакала в сушившееся на веревке полотенце или выходила на переднее крыльцо, чтобы справиться с горечью, изнутри давившей на горло.
— Миссис Сеймор! — позвал Гарретт.
— Гарретт! Боже мой, Гарретт!
Он спросил, как там Чад. Как Беркли. Как мистер Сеймор. Объяснил, что в колледже изучает механику и поинтересовался, нельзя ли ему в обход правил ходить ко мне на уроки английского, хоть он и не слишком силен в этом предмете.
— Конечно, — согласилась я. — Я буду очень рада видеть тебя в своей группе. Запишись на осенний семестр.
Но он объяснил, что не совсем уверен насчет осени. Он подумывал о морской пехоте.
— Что ты, Гарретт, тебе обязательно надо доучиться. Ты же не хочешь…
— Понимаете, я чувствую, что я в долгу перед родиной, — ответил он.
— А что твоя мама думает по этому поводу? — спросила я.
— Миссис Сеймор, мама умерла.
Как умерла?
Я отступила на шаг.
Мы живем в маленьком городке. Как я могла не знать о ее смерти?
— Когда, Гарретт?
— На Рождество, — ответил он. — Они с отчимом поехали на зиму во Флориду. Трейлер, в котором они жили, оказался с дефектом. Угарный газ. Они легли спать и больше не проснулись.
— Гарретт, — сказала я. — Боже ты мой. Мне так… жаль. Ты… были похороны?
— Нет, — ответил он. — Моя тетя поехала туда и кремировала тело моей мамы. А мне достался ее прах.
Прах.
Гарретт хранит прах своей матери.
У него, насколько я помню, нет ни братьев, ни сестер, как и у Чада. И теперь он наверное один-одинешенек дома, наедине с прахом матери.
Мари?
Не могу вспомнить ее лица. Мы говорили-то всего раз десять, и всегда мимоходом, на парковочной площадке, на подъездной дороге, в коридоре, может быть, пару раз в бакалейной лавке. Я подозревала, что она пьет. Не могу точно припомнить, почему так думала, но я всегда настаивала, чтобы Гарретт приходил к нам, когда они с Чадом хотели поиграть. Боялась, что она повезет мальчиков на своей раздолбанной машине. Вероятно, я как-то почуяла исходивший от нее запах спиртного, когда мы ждали детей у школы. Что отец у него пьет, это все знали — пьянство и стало причиной аварии, в которой он погиб.
Я взяла Гарретта за руку. И держала ее до тех пор, пока мой голос не восстановился настолько, что я смогла говорить, и тогда я рассказала ему, что Чад приезжает в воскресенье, и пригласила на обед, если, конечно, он не занят.
Гарретт улыбнулся и кивнул так, словно знал о приглашении заранее, а я вспомнила, что его мать совсем не умела готовить. По словам Чада, в те считаные вечера, что он провел в доме Гарретта, на обед их кормили печеньем. Если вообще кормили.
— Я передам Чаду, чтобы он позвонил тебе, — сказала я. — Четверг подойдет?
— Четверг? Годится, — ответил Гарретт.
Я смотрела, как он идет по коридору.
Бедный мальчик… Я всегда так о нем думала, даже до того, как умер его отец. В Гарретте была какая-то мягкая простота, доверчивость ко всему миру, которая у Чада исчезла очень рано. Уже в четыре года Чад отличался ироническим складом характера. Например, во время парада в честь Четвертого июля Чад, посмотрев, как толстяк Дядя Сэм отплясывает на ходулях, заявил: «Вот убожество». А четырехлетнему Гарретту, кажется, нравились как раз такие вещи, как этот толстый Дядя Сэм.
Малыш Гарретт.
Удивительно, насколько счастливой я почувствовала себя, оттого что встретила его в коридоре.
Когда Чад уехал в колледж, я поняла, что из моего мира выпала значительная часть жизни — часть, связанная с Чадом: его школа, его друзья, его всевозможные факультативы. Большинство его друзей тоже уехали той осенью. Пит — в университет Айовы, Джо и Кевин — в штат Мичиган, Майк — в Колби, Тайлер — в северозападную часть США. А девочек, с которыми он дружил, разбросало по всей стране. Когда я проезжаю мимо школы, мне кажется, что вокруг нее вознеслась призрачная ограда.
