— Друг оставил ее мне, чтобы я мог сменить облачение, если моя ряса совсем обветшает, а от подарков друзей не отказываются. Теперь она твоя, можешь ее надеть, ничего не опасаясь. И давай позавтракаем... а потом поговорим...
— Охотно, вот только не подвергаю ли я вас опасности, оставаясь здесь?
— Нет. Мне, как, впрочем, и тебе, ничто здесь не угрожает. Если бальи Шаторенара получил власть из рук короля, он не посмеет разыскивать тебя в ленных владениях рода Куртене, по-прежнему принадлежащих молодому императору и прекрасно охраняемых. Особенно сейчас, когда владелец этих земель, вполне возможно, уже вернулся во Францию и может явиться сюда в любую минуту.
Рено снова изумился:
— Лес такой огромный, непролазный... Да еще башня, о существовании которой, по словам моего отца, все или почти все давно забыли, — это, по-моему, надежно охраняет вас от появления нежелательных гостей. Откуда же вам все это известно?
— Порой все же кто-нибудь вспоминает обо мне и приходит... вот как ты когда-то пришел с мудрым Олином. Таких людей, конечно, немного, но вполне достаточно для того, чтобы до меня доносились самые главные новости. Да, я узнаю многое... но не все запоминаю: я сохраняю в памяти только то, что кажется мне важным для этого края, для королевства... или для твоего будущего, которое давно уже меня заботит. Ну, иди умываться. Потом я помогу тебе привести себя в порядок, а тем временем и похлебка сварится.
Вскоре оба, хозяин и гость, помолившись, уже сидели, поставив на колени каждый свою миску, куда отшельник налил похлебки из котелка: от одного запаха этого блюда силы, казалось, прибывали. Они ели молча, как и положено людям, почитающим этот дар Господень — пищу. Рено буквально заглатывал толстые ломти хлеба, макая их в похлебку, да и с салом, к которому Тибо даже не притронулся, — и потому что хотел побольше оставить мальчику, и повинуясь правилам монашеской жизни, одним из которых было воздержание от мяса, — расправился мгновенно. А отшельник, прихлебывая постный супчик, с довольным видом разглядывал своего гостя. Теперь Рено выглядел совершенно другим человеком: умытый, гладко выбритый (на щеках осталось несколько порезов), роскошные волосы острижены в кружок, так что шея и уши оставались открытыми. Да, дело сделано на совесть, мальчик настолько изменился внешне, что может теперь без опаски отправляться навстречу своей судьбе, совершенно отличной от той, что уготовил ему шаторенарский бальи...
Когда с трапезой было покончено, Рено взял миски и отправился их мыть. Старик, которого снова одолел жестокий кашель — такой жестокий, что даже капелька крови показалась на кусочке корпии, торопливо прижатом им ко рту, — вдруг показался ему таким слабым, что юноша забеспокоился и решил: пора им поменяться ролями, пришло время ему ухаживать за отшельником.
— Мессир, вы спасли мне жизнь, скажите теперь, что я могу сделать для вас, чем помочь...
— Сходи в кладовку, найди на полке горшочек с диким медом и принеси сюда — мне станет лучше от одной ложки...— Мама говорила, что наши пчелы — то есть пчелы из Гатине — дают самый лучший мед во всем королевстве. У нас дома всегда был этот мед, да и вам бы лучше держать его под рукой, а не хранить там, в кладовке, — заметил молодой человек, выполнив просьбу старика.
— Дело в том, что меда у меня осталось всего ничего — на донышке, а до нового сбора еще далеко, так что я это снадобье берегу на самый крайний случай, когда совсем уж худо сделается. Ну вот — видишь, мне уже полегчало, — Тибо улыбнулся склонившемуся над ним встревоженному юноше.
— Неужели, мессир, вам так обязательно оставаться тут одному? Вы вчера упомянули о том, что храмовники изгнали вас, но ведь долг милосердия велит им заботиться о больных, и я знаю, что в Жуаньи[17]есть резиденция могущественного командора. Там могли бы вам помочь. Особенно, если... если вы сожалеете о своей ошибке... — добавил Рено, покраснев: он понимал, что ступает на скользкую почву.
А старый рыцарь, покачав головой, снова улыбнулся:
— Нет, о своей, как ты сказал, ошибке, вернее, о своих ошибках, я ничуть не жалею, потому что совершил их из-за любви... ну и еще один мой проступок состоял в том, что я отказался открыть тайну. Я дважды нарушил устав, и был наказан по справедливости. Они бы не приняли меня. И я не стал бы просить их об этом.
— Хорошо, но ведь есть еще монастыри, и есть, насколько я знаю, странноприимный дом в Куртене, который содержат рыцари-госпитальеры...
— Иоанниты[18]... — поправил Тибо. — Те, что основали когда-то в Святой земле амальфийскую лечебницу для заботы о неимущих, больных или раненых пилигримах. Но, как бы там ни было, я считаю, что бывшему тамплиеру не место ни в этом, ни в любом другом монастыре. Я дорожу своим одиночеством и хочу умереть здесь.
— Тогда я останусь с вами. Буду вас лечить, если вы согласитесь рассказать мне о тех травах, флаконах и горшочках, которые хранятся там, — Рено кивнул в сторону кладовки. — Научите меня, мессир!
— Я не успею. Рука Господня привела тебя сюда в то самое время, когда я искал способ передать послание твоему... твоему отцу. Я знаю, что дни мои сочтены, и мне хотелось, чтобы он пришел сюда снова, пришел с тобой, потому что я должен был ввериться ему и дать ему разрешение приподнять завесу. А затем открыть тебе то, чего он не знал.
При свете плясавшего в очаге пламени было видно, как широко раскрылись и заблестели глаза юноши.
— Приподнять завесу? Мессир... ваши слова так таинственны...
— Вот потому-то и надо пролить свет. Скажи, ты что-нибудь помнишь о своем раннем детстве? Или ты убежден, что родился в Куртиле?
— Нет... ничего не помню, кроме родительского дома... — задумчиво ответил молодой человек — А должен помнить?
— Может быть, да, а может быть, и нет... Тебе было всего несколько месяцев от роду, когда мы с Олином, ставшим моим другом и товарищем по оружию, принесли тебя его жене Алес. Она, бедняжка, не могла иметь детей и собиралась уйти в монастырь, если ее супруг, чьего возвращения из Святой земли она ждала пять долгих лет, так и не вернется домой. Твое появление стало для нее самым прекрасным даром Господа, и ей ни на миг не пришло в голову, что муж мог солгать ей, сказав, что ты не его сын. Вот почему она была так нежна с тобой, вот почему ты так ее любил и вот почему ты и сегодня можешь оплакивать ее, как оплакивают родную мать.
