Тут, сам себя перебив, я спросил: а скажи мне, как это он пометил место во дворе? — Травой и листьями; ты сам сказал. — Погоди; как же было дело? Афинодор выходит из дому, держа в руке светильник; травы он, разумеется, из дому не нес, да и по дороге едва ли сворачивал в сторону. Где же он нарвал ее? не там ли, где привидение пропало? — Выходит, что так. — Где это видано — класть то же на то же, чтобы заметить место? а ведь он еще и рисковал, что былинки, им положенные, ветер сдует или слуги, выйдя поутру, истолкут и разнесут ногами?.. — Филипп, с удивлением на меня глядевший сквозь аквариум, спрашивает наконец, к чему я клоню. — К тому, что все происходившее между Афинодором и призраком мы знаем от одного Афинодора; единственное, чем подтверждается его рассказ со стороны, — это точность, с какою он указал место погребения: но входя в рассмотрение деталей, коими он уснастил свой рассказ, я все более сомневаюсь, что слова его правдивы. — Филипп заметил, что, если светильник был открытый и порывом ветра, с которым часто исчезают привидения, его задуло, было бы естественно, пошарив вокруг, нарвать травы и сложить ее там, где стоишь; а я ответил на это, что не менее естественно и куда более разумно было бы оставить на этом месте светильник, раз уж он все равно ни к чему не служит. Филипп сказал, что, если я, полагая, что Афинодор заранее знал, где зарыто тело, на этом основании подозреваю его причастность к убийству, мне следует вспомнить о длительном времени, какое провел там труп, успевший истлеть до костей; я же отвечал ему, что причастность к убийству — отнюдь не самое позорное, что можно себе представить, и что я не сходя с этого места могу указать не менее пяти соблазнов, побудивших Афинодора вести себя так, как он вел, начиная с его упорства вселиться в дом, о котором он ничего, кроме ужасов, не слышал. — Заметив, что мы знаем об этой истории меньше, чем когда начали о ней говорить, мы приуныли.
И все же я думаю, сказал Филипп, что не пустячной вещью было наше образование и что если мы выберемся отсюда без вреда и позора, то лишь благодаря усвоенным нами сведениям; я же сказал, что иной раз само образование бывает хлеще всех привидений, как то вышло с одним моим знакомым, поехавшим на вакации в W., где он обнаружил валун, который счел головой статуи Юпитера W-ского, и приложил немало усилий, чтобы вернуться домой в его обществе. Потом я видел этот валун. Люди с воображением усматривали с той стороны, где мох был гуще, явственные очертания Красной Шапочки, спрашивающей дорогу у волка, и даже заходили так далеко, что показывали, где именно кончаются пирожки и начинается волк. Во всяком случае, о Юпитере тут можно было говорить лишь как об отце всех вещей, включая камни, корзинки и благонравных девочек. В это время мой приятель как раз снял новую квартиру, куда и выслал вперед себя четырех грузчиков, дефилировавших с Юпитером W-ским на плечах; и хоть они усердствовали вокруг него гораздо больше, чем он заслуживал, валун все же выскользнул у них из пальцев, так что у соседей снизу, когда «отец и бессмертных и смертных», как говорится, «грянул над ними», посыпалась какая-то дрянь с потолка и свалила с плиты кастрюлю, в которой у них на грех варился какой-то торжественный суп. Тут же отключилось и электричество — не из-за валуна, но просто чтобы обратить на себя внимание, — и мой приятель, отчитывавший грузчиков за кощунство, был вынужден прерваться, когда услышал «с плеском глухим плачевные пени», по слову поэта; а сбежав по лестнице, увидал, что соседи, коих он посильно облагодетельствовал, носятся как безумные среди сумрака, сшибаясь лбами, между тем как по полу протекает дымными струями торжественная еда, а в придачу на все это сеется обильная штукатурка, которую он, видимо, принял за вечный снегопад, властвующий в этих местах. Созерцая это всеобщее смешение, он укреплялся в мысли, что на беду себе снял здесь жилье, а когда хозяин квартиры восстал с грозною миной среди густых паров, мой приятель воззвал к нему в таких выражениях: если-де позволено здесь отверзть чистые уста, то он молит не гневиться на него и готов поклясться вот этим ужасным болотом, крутящим дымный ил, что без дурных помыслов пришел он на порог сей ночи, и тому подобное; а заключил он свою замечательную речь обещанием заклать для них черного петуха, вызолотив ему шпоры, а если им некогда ждать, то сей же час принести медовых лепешек из соседней кондитерской «Пти жуа», кои, он думает, придутся им по вкусу; за всем тем он просил их не забирать эту кондитерскую к себе и не лишать радости людей, которые и так смертны. В это время праздничный Стикс, коим он клялся, дотек до какой-то банки уж не знаю с чем и она лопнула с треском, так что обитатели сих сумрачных долин, видя, с одной стороны, что их сосед несет околесную, а с другой — что того гляди у них в доме все станет вверх дном, захлопнули дверь у него перед носом, чтобы предаться своему хаосу без посторонних глаз, каковой невежливости, надо сказать, мой приятель был ужасно рад и вернулся к своему валуну.
Так я говорил: Филипп же смотрел на меня с явственным недружелюбием.
V
23 марта
Дорогой FI.,
напрасно Вы дали Вашему приятелю G. рекомендации ко мне. Он, видимо, не рассказал Вам, что нас связывает. Года полтора назад я опубликовал в университетском «Вестнике Лебадеи» (они иногда пускают меня по старой памяти) небольшую статейку о концессивных конструкциях у Эннодия, не зная, что G. считает это своей областью и что я, как раб, укравший чашу из могильника, выпустил на Божий свет засидевшегося дракона. Это невыносимый человек. Когда люди достигнут Марса и начнут там мирное существование, он, вместо того чтобы лежать под своей красной смоковницей, примется издавать какой-нибудь «Меркюр де Марс», с местными новостями и сатирическим обозрением. В следующем «Вестнике» он поместил чрезвычайно резкую статью, где, поэтически выражаясь, потревожил мою тень в расчете на то, что, находясь вдали от университета, я не слежу за его изданиями систематически. Однако моя тень всегда к его услугам. У меня были дела, но я их отложил. За следующие полгода («Вестник» выходит ежемесячно, и теперь я понимаю, почему у них нет недостатка в материалах) мы заставили университетскую публику уверовать, что Эннодий был рожден, чтобы весь мир был зрителем, как он употребляет уступительные конструкции, причем в ходе полемики G. советовал мне проявить гордость и перестать ухаживать за языком, который ко мне демонстративно равнодушен, а я не удержался набросать небольшой диалог во вкусе Фенелона, где прибывающего в преисподнюю G. нетерпеливо встречает Эннодий, в полном епископском облачении, чтобы охарактеризовать его научные дарования в терминах, не оставляющих недоговоренности. По-моему, это второй номер за прошлый год. Они хотели поместить там что-то о личной религии у классических греков, но не осталось места. Коротко говоря, знакомство с G. не относится к числу тех двухсот пятидесяти вещей, которыми мне хотелось бы украсить свою жизнь за разумные деньги. После этого представьте себе, что Ваше предупредительное послание достигло меня одновременно с самим G., так что он имел удовольствие несколько секунд наблюдать на моем лице мимические переливы редкой широты. Конечно, я хотел украсить его головой свой забор, как Эномай, но, во-первых, у меня нет забора, а во-вторых, я подумал, что вторую голову найду нескоро, и чувство симметрии заставило меня быть гостеприимным. Когда мы выпили и G. стал разговорчив, оказалось, что он имеет честь принадлежать к тем людям, «кто с нежностью возводит взор на горы и водит дружбу с рощей и стремниной», как выражается бессмертный Вордсворт. Вследствие этого он предложил прогуляться. Снег в большинстве мест еще лежит, и когда Ваш приятель достаточно промочил ноги, чтобы счесть свои обязательства перед рощей и стремниной безукоризненно выполненными (он даже не стал метить деревьев, хоть это и казалось для него естественным), я — поскольку злопамятство принадлежит к числу самых развитых свойств в моем розарии — предложил ему зайти согреться в «Кароса и Лорму». Это такое заведение, где опытные отравители передают свое искусство младшим. Меня там не любят, потому что я каждый раз уцелеваю и порчу им репутацию; и когда я доверительно сказал одному из поваров, что G. — мой лучший друг, приехавший издалека, и надо принять его приличным образом, они утроили усилия и изготовили такой бефстроганов, что не успел он выступить в путь завоевателя по пищеварительному тракту G., как тот уже изъявил желание, чтобы его привели к какому-нибудь ручейку, пробивающемуся под талым снегом, и оставили там одного. Такой ручеек нашелся неподалеку. В «Каросе и Лорме» предугадывают все потребности клиентов. Я оттащил его туда и, уходя, слышал, как G. «слал уханье свое к молчащим совам, чтобы они ответили ему», как говорит тот же поэт-лауреат. Если G. будет писать мемуары (по-моему, он очень чутко относится к своей личности), надеюсь, я буду там не последней главой. Мне не хотелось бы увенчаться ядовитыми лаврами человека, которому потомки обязаны скудостью своих сведений о концессивах. Остальное Вы узнаете у него сами, если он вернулся, — ему ведь так нелегко оторваться от природы.
