— Как ты говоришь… — Она вывернулась из-под его руки и отступила на пару шагов. Подняла глаза. Глаза уже сделались сухими, и понятно было, что теперь она примется не умолять, а требовать. — Такса… Все-таки ты не настоящий отец.
— Тогда попроси у настоящего, — сухо сказал он.
— Ты же знаешь, что у него ни гроша.
— Так не бывает. Все эти годы он не давал ни гроша — это да. Воля твоя, тебе хотелось быть благородной. Я понимаю. Раз, мол, я сама ушла, то и… Но сейчас действительно критический момент. Пусть твой гений в коротких штанишках раскошелится в кои-то веки.
— Почему ты так пренебрежительно о нем говоришь?
— Да побойся бога, Катя! Я его вообще не знаю, мельком видел пару раз еще тогда… Я говорю о нем только так, как говоришь о нем ты!
— Неужели я обзывала его гением в коротких штанишках? Не помню…
— А разве это бранные слова? — улыбнулся он.
— Смотря каким тоном… Вот у тебя тон был сейчас такой…
— Какой у тебя, такой и у меня. Вот где-то перед самым разводом по телефону ты его назвала даже «Эйнштейном недоделанным». Но только один раз.
— И ты помнишь?
— Наверное, это у меня профессиональное.
Она помолчала. Покосилась в зеркало, летящим движением — он очень любил, как она движется, — поправила прическу. Помяла один из локонов надо лбом, когда прижималась лицом к его груди. Теперь все снова стало как надо.
— Это твое последнее слово?
— Катюша, ну нет денег, — сказал он мягко, но окончательно.
— А ты напиши что-нибудь такое… быстренько… для европейцев.
— Сейчас уже не те времена, дорогая. Нас почти придушили. Начинается все с того, что простые люди не хотят идти на поводу у так называемых бандитов — а кончается тем, что по-настоящему бандитской становится власть.
— Потрясающе. То есть ты хочешь сказать, я же и виновата в том, что у тебя нет прежних возможностей плеваться желчью?
— Не ты одна. Народ опять взалкал величия и вечных ценностей. Как я еще в девяносто седьмом писал, сравнивая нацистскую Германию и современную Россию, «расцвет национальной культуры даром не проходит».
— Ой, да хватит политики. Сколько лет вместе живем, парень к тебе по-своему очень даже привязан. И ты с ним вроде дружишь… Ты понимаешь, что сейчас решается вся его жизнь?
— Конечно, понимаю. Я не понимаю только, почему его отец должен быть избавлен от всех этих проблем. Он что, несовершеннолетний?
Она глубоко втянула воздух носом.
— Ну, хорошо, — сказала она.
Потянулась к вешалке, сняла плащ. Одним текучим, змеиным движением облилась чужой кожей. Линька наоборот. С почти издевательским изяществом вступила в туфли. Все это заняло секунды, он ни разу не смог поймать ее взгляд. Когда она хотела, она умела прятать глаза по полдня — а тут секунды.
— До вечера, — примирительно сказал он на пробу.
С поджатыми губами, молча она вышла из квартиры. Уже с лестницы оглянулась.
— Я сегодня возьму твою «Ауди», — сказала она, не глядя ему в лицо. — У тебя все равно пьяный вечер, а мне надо хоть иногда выглядеть посолидней.
Клацнула дверь — словно киллер передернул затвор.
С добрым утром, сказал себе Бабцев и несколько раз глубоко вздохнул, старательно успокаиваясь. Вот и попробуй поработать теперь. Она-то в своей конторе может это делать в любом состоянии, как автомат. За несчастные шестьсот баксов…
А ведь она заранее знала про «Ауди». Если сказала это только с лестницы — стало быть, ключи уже были у нее в кармане…
Все, все. Надо сосредоточиться. Работы непочатый край. А вечером — идиотская пьянка; никак в этой стране не могут без пьянок, ну никак. Подумаешь, несколько редакций разом определились, кого посылают на запуск. Первый частный геостационарный сателлит… Как будто это что-то значит. Если к стране фашист на фашисте, то хоть каждый день мирные геостационары запускай для слеподырых, блаженненьких дурачков из Европы — все равно от этих запусков за милю воняет поганой оборонкой. Ну, бог даст — опять упадет.
Коли едем вместе, надо, понимаете ли, всем заранее сдружиться — то есть выпить. Будто мы и без того не знаем каждый каждого, как облупленных. Один себе на уме, ни рыба ни мясо, один русопят (представляю, как он ужрется!), одна красотка, даже удивительно, как она с такой мордочкой и фигуркой еще умеет прилично складывать слова… Почему я должен с ними пить?
Что за мерзкая страна…
Бабцев просидел у ноутбука почти час, но работа не шла, и, когда зазвонил телефон, взял трубку с отчетливой надеждой.
И она оправдалась.
Хотя в первый момент он почувствовал скорее разочарование. Конечно, с Семкой Кармадановым они в свое время очень неплохо дружили, но нельзя дважды войти в одну и ту же реку — особенно если она давно пересохла. В молодости ничто не говорило о том, что, повзрослев, Семка станет ограниченным фанатиком. А нынче у него повсеместно воры, грабители обездоленного трудового народа, зверообразные приватизаторы…
Курам на смех. Как будто можно предоставить людям свободу выборочно. Хорошим — свобода, плохим — конвой. Наоборот, только свобода и показывает, кто чего стоит. В строю-то все одинаково славные, красивые, бескорыстные и бритые наголо. Нельзя сначала выяснить, кто честный, а потом дать ему права. Наоборот, надо сначала дать права, а потом смотреть, кто нечестен, и к тому применять закон. А вот если закона в этой стране нет и не предвидится и если никто даже не хочет, чтобы он был и применялся, а все рассчитывают исключительно на царскую милость да на шубу с боярского плеча, — никто ей, стране этой, не виноват.
На самом деле хорош-то именно и только тот, кто умеет свою свободу, свои права превратить в источник существования. Пока не превратил — свободы и права пустой звук. Все равно что библиотека в доме неграмотного. Чем обильнее получился источник — тем, значит, тот, кто конвертировал в него свою свободу и свои права, лучше и умнее. А кто всегда готов сдать их за фук, чтоб его обрили и загнали в барак с барачным торжеством справедливой пайки — чем он хорош? Гад он, убогий и опасный. Убогий потому, что не способен ничего создавать, а опасный потому, что тех, кто создавать способен, жаждет утянуть в барак с собою вместе.
Лет восемь назад их с Семкой только начинало растаскивать в стороны этими истинами, но теперь Бабцев мог относиться к бывшему другу в лучшем случае лишь снисходительно. И, сказать по правде, Бабцев поехал на предложенную Кармадановым встречу только потому, что это был хороший предлог уйти из дома, оторваться от текста, который не хотелось писать.
А оказалось, что Семку бог послал. Тот, конечно, даже сам не понимал, на какую напал золотую жилу, да еще как своевременно. Ну, куда ему понять — пивом от него разило на пять метров. Поэтому Бабцев сразу с мягкой решительностью отклонил предложение приятеля зайти куда-нибудь «посидеть» — он знал, что такое посиделки с пивком, начинающиеся чуть не в три пополудни, и чем они кончаются; а вечером и так обязательная пьянка. Они обосновались в скверике между Старой площадью и Лубянским — на солнышке, на скамеечке, хорошо! Весна!
