Так размышляя о всяких глупостях, пытался не думать о том главном, что произошло, но где-то на окраинах сознания постоянно крутилась мелодия и слова, которые рвали душу:
А время промелькнет так суетно, так странно,
Последнее «прощай», последнее «прости».
Придет и наш черед — безмолвно, неустанно
Глядеть идущим вслед и их хранить в пути.[2]
Так случилось, Владимир Васильевич, просто так случилось. Ты ушел от них — они ушли от тебя. Обычное дело: люди умирают каждый день. Живые продолжают жить. Ты не хотел сдаваться, когда тебе врачи сказали твой срок, — ты не мог сдаться. Такой характер, ты много делал глупостей в жизни, но ты знал, и все знали: когда вопрос встает ребром, ты не сдаешься — просто не умеешь. Гордыня — это грех, но где грань между гордыней и гордостью? А жить без гордости разве не грех? Ты не захотел благодати забвения — по уму ли, по дурости, уже не столь важно. Ты посчитал, что имеешь на это право, что сможешь вынести, — вот и неси. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А теперь — спать: завтра новый день, и день ответственный.
Это было весьма самонадеянное заявление. Под словом «спать» имелось в виду нечто другое. Как только я уснул, Богдан погрузил нас в мир таких невыносимых кошмаров, о существовании которых я не подозревал. Особенно запомнился последний. Кто-то держит меня за волосы под водой, и я пытаюсь сквозь воду разглядеть его лицо. Я почему-то уверен, что если смогу увидеть его лицо, то сумею освободиться. Но вместо лица проступал серо-черный то ли туман, то ли пластилин, который непрерывно плыл, на мгновения принимая форму уродливых масок, по сравнению с которыми африканские ритуальные казались добрыми матрешками. При этом та часть меня, которая сохранила хоть какую-то связь с реальностью, понимала, что это сон и что, если не сделать вдоха, просто умрешь от удушья. Но не мог вдохнуть. Какой-то запредельный страх просто парализовал мышцы грудной клетки, и, с ужасом наблюдая за уродливой улыбкой, в которую превращаются пластилиновые волны над моей головой, я понимал, что это конец. В последний момент, когда рука, держащая меня, начала превращаться в кровавый туман, мне удалось не вдохнуть, а просто открыть рот. С ужасом ожидая, что в рот и легкие хлынет вода, проснулся. Пульс зашкаливал за триста, я был весь покрыт холодным потом и, судорожно, с громким сипом вдыхая воздух, понял, что если немедленно не расслаблю определенную группу мышц, то мне разорвет мочевой пузырь. Пробежавшись по знакомому маршруту, в темноте натыкаясь на различные препятствия, и вернувшись на место, лежал, смотря в темноту.
Я мог обделаться в свои пятьдесят, мало того — запросто откинуть лыжи от кошмаров четырнадцатилетнего ребенка. Богдан может повторить это в любую ночь по своему выбору. Если, бодрствуя, мне как-то удается контролировать сознание, то во сне его эмоции вышибают меня на задворки, даже не напрягаясь. Можно попытаться себе на ночь установки ставить, психотренинг и прочие ухищрения, но чувствую: не поможет. Уж больно впечатляюще это было. Цунами, сносящее все на своем пути. Ему эти установки и психотренинг — как детские песчаные горки на пляже. Как он вообще дожил до таких лет? А может, это все последствия того стресса, что он пережил, и со временем станет лучше… Ну а поскольку информации нет, то и голову ломать не стоит. Давай, Богдан, пугай дальше. Единственное, что тебе обещаю, — ты меня уже не подловишь. Тебе удалось растворить меня, я почти поверил в твои страхи. Ты можешь себя пугать, не дышать и даже умирать во сне, но для меня теперь важно не потеряться в твоих эмоциях. Иначе не смогу ничего сделать, и ты нас все-таки угробишь. Неприятно, конечно, но дело мне уже знакомое. Будем стараться смотреть на все эти страхи как на фильмы Луиса Бунюэля. Красиво, впечатляюще, но все равно не больше, чем кино.
С такими патетическими мыслями, которые мне казались не совсем своими, в злобном состоянии: «А ну давай, попробуй снова напугать», — уснул. Богдан, либо ошарашенный таким напором, либо просто исчерпавший на сегодня лимит веселых картинок, больше не буянил, и утром мы проснулись с чувством, что все не так уж плохо на сегодняшний день. Правда, в кармане не было пачки сигарет, да и кармана-то не было.
Глава 4
ПОЕДИНОК
Мать подняла нас, едва на улице начало светать. Проснувшись немного раньше и уже успев пройтись привычным маршрутом, я лежа размышлял над первоочередными задачами, стоящими передо мной. Единственный вывод, который успел сделать до того, как нас с сестрой согнали с печи, — это то, что их много, и все совершенно неотложные. Марийка быстро направилась к хлеву, явно опасаясь конкуренции с моей стороны, но по дороге успела наябедничать матери, что ее сегодня снова всю ночь толкали. Негодник Богдан, как мне показалось, испытывал чувство гордости за проведенную ночь, и это после того, как он нас едва не угробил. Наверное, потому, что сухим проснулся — кстати, тоже вопрос, — для таких личностей, как он, очень даже характерное заболевание. После недолгой утренней суеты мы собрались в комнате перед образами, стоящими высоко на полке, застеленной вышитым рушником, в углу. Все стали на колени, отец начал читать «Отче наш» в древне-славянском исполнении, и все шепотом поддержали его. Я уже приобрел определенную практику и без особого труда освободил сознание, отстраненно фиксируя, что мои губы шепчут малознакомые слова, руки исполняют широкий православный крест, а тело бьет поклоны.
— Умываться, — скомандовал отец.
Мы с сестрами, обувшись, выскочили вслед за ним во двор. В воздухе стоял легкий осенний морозец, на пожухлой траве повсюду поблескивал иней. Он же украшал темные ветви деревьев, еще не скинувших листву, и соломенные крыши построек. Сестры, с визгом намочив глаза и руки ледяной водой, бросились обратно в хату. Проделав то же самое, но более основательно, взял протянутый мне ковшик и начал сливать воду отцу. Ему на вид было лет сорок, чуть выше среднего роста, широкий в кости и плечах: в нем чувствовалась сила зрелого мужчины, накопленная тяжелым ежедневным трудом. В лице и во взгляде не хватало твердости и властности. Отец, ополоснувшись по пояс, молча взял ведро с водой, двинулся обратно. С деревянным ковшиком в руке я пошел следом за ним, отметив, что батя за все утро ни разу не взглянул в мою сторону. Кстати, умывание совершенно не характерно для этой эпохи — где родственники к этому пристрастились?
* * *
Войдя в комнату, отец занял центральное место во главе стола, по бокам разместились все остальные. Справа от него села мать, напротив нее — старшая сестра, а рядом с ней младшая. Мне было оставлено место рядом с матерью. Видимо, это было мое постоянное место за столом, но, зная, как важно место за столом в патриархальном обществе, оно мне не нравилось. Направившись за спину своим сестричкам и наклонившись к Марийке, ласково, но убедительно шепнул ей на ухо: «Беги, садись рядом с мамкой». Малышка, схватив свою ложку со стола, сразу отправилась на мое место. Пока все смотрели на нее, я продолжил движение, обошел Оксану, уселся в полкорпуса на свободный конец лавки со стороны отца и легонько двинул ее бедром.
