Слезы пришли в полной тишине, парализовавшей родных, в то время как флотилия гондол следовала за погребальной лодкой с ее барочными ангелами, которая торжественно и непреклонно двигалась вперед, к розовым стенам острова Сан-Микеле.
Семейный доктор пожал плечами и развел руками в знак бессилия. «Это шок. Возможно, понадобится еще один шок, чтобы она заговорила. Иначе девочка так и останется немой». Возмущенный дедушка вскочил со стула в узком кабинете, заваленном книгами. «Еще один шок… Ты что, хочешь ее убить?» — воскликнул он. Лицо его побагровело, седые волосы встопорщились. «Успокойся, Алвизе», — пробормотал врач. «Если моя внучка решила не разговаривать с нами, значит ей просто пока нечего сказать. И это гораздо лучше, чем быть болтуном вроде тебя!» — заключил он, после чего взял Ливию за руку и увел подальше от всех этих людей, преисполненных участия, от всех этих склонившихся к ней расплывающихся лиц, которые будут долго преследовать ее в кошмарах.
С этого дня молчаливую девочку оставили в покое. Другие дети не хотели с ней играть, а учителя больше не осмеливались спрашивать ее на уроке, как будто горе было заразной болезнью. Она проводила свои дни в мастерской, глядя, как работает дедушка. Чтобы заполнить тишину, он стал разговаривать за двоих, размышляя вслух, подробно описывая малейший свой жест и назначение каждого инструмента. С бесстрастным лицом, сидя прямо на краешке стула, маленькая сирота внимала ему всем своим сердцем. Слова дедушки нежно оплетали ее одиночество сетью, как это бывает при изготовлении сетчатого стекла, когда воздушный пузырь становится пленником ромбов, образуемых пересечением нитей. Вот и она, пленница своей скорби, была убаюкана мелодичной венецианской речью с едва произносимыми согласными, голосом, повествовавшим о фантазии, плавности и воздушности, страсти и воле, сочетании необычных цветов, о драконах и волшебстве.
Однажды, после долгих месяцев упорного молчания, она взяла в руки лопатку и подошла к дедушке. «Теперь я», — произнесла она осипшим голосом и уверенно, без тени сомнения, принялась выравнивать поверхность вазы, над которой он работал.
Всякий раз, несмотря на приобретаемый опыт, Ливия испытывала все то же чувство благоговения перед мифическим союзом огня, материала и света.
Тино был дирижером всего этого действа. Окружавшие его помощники внимательно следили за каждым его движением. Достаточно было нахмуренных бровей, тихого ворчания, короткого указания, чтобы помощник или подмастерье бросались выполнять требуемое. Но большинство его жестов не нуждалось в дополнительных объяснениях. Между этими музыкантами царила полная гармония, возникшая в результате долгих лет тесного сотрудничества. В среде служителей огня не допускалось ни лишних движений, ни малейших колебаний.
Алдо, старший сын Тино, стал его помощником. Он был таким же широкоплечим, как отец, с бычьей шеей и играющими под кожей мускулами. Алдо не было равных в работе с тяжелыми деталями. Он взял в руки стеклодувную трубку и направился к стеклоплавильному горшку. Выдержав паузу, словно собираясь с мыслями, он качнул подбородком в знак того, что готов.
Стекловар, стоявший у печи, подцепил расплавленное стекло концом трубки в самом сердце печи, бросая вызов богам, и огонь тут же наказал его, ужалив в лицо и грудь и озарив на мгновение кроваво-красным отблеском. Наградой ему был светящийся раскаленный шар, который он передал мастеру. Начиная с этого мгновения жидкая масса больше не знала покоя.
Непрерывное плавное движение, лишенное торопливости, но отличавшееся безукоризненной точностью, не выпускало ее из плена. Переходя из рук в руки, она претерпевала метаморфозы, рожденные воображением мужчин, которые выдували ее, растягивали, формировали, не переставая делать вращательные движения кистью или всей рукой, ни на секунду не отрывая от нее взгляда, угадывая по ее структуре, цвету, весу и просто интуитивно, нужно ускорить или замедлить движения или дать ей секунду отдохнуть, чтобы сделать еще более послушной и получить в итоге плод своей фантазии и страсти. Ведь эти ловцы света были не кем иным, как обольстителями, сгоравшими от желания! Чувственность движений, бдительный, но ласковый взгляд, непреодолимое влечение и бережное отношение — все это читалось на их лицах, озаряемых светом пламени, и наводило на мысль о любовниках, живущих в вечном поиске совершенства.
Тино положил стеклодувную трубку на подставки, установленные с обеих сторон скамьи. Не переставая вращать трубку вокруг своей оси, он поместил стеклянную массу в деревянную форму, чтобы получить компактный шар. Первый раз он дунул, чтобы прорвать его, второй раз — чтобы придать ему изначальную форму. После этого он растянул стеклянную массу ножницами с закругленными концами и при помощи пинцетов принялся ее формировать. Точным движением он проверил циркулем размер чаши. Удовлетворенный, он прикрепил ее к стальному стержню, высвободив таким образом край, который был присоединен к его стеклодувной трубке. Подмастерье с рыжей шевелюрой, обрамляющей лицо, усыпанное веснушками, подал ему трубку. Щеки Тино слегка надулись, когда он начал выдувать стекло, чтобы изделие имело одинаковую толщину.
Его помощники внимательно следили за ним, быстро вкладывая нужные инструменты в протянутую руку, в два прыжка возвращая формируемое стекло в плавильную печь, когда требовалось его разогреть. Пот стекал по их лицам, но движения их были гармоничными и спокойными. Закончив чашу, мастер взял немного cristallo, чтобы сделать витую ножку.
Хлопанье печных дверок сопровождалось щелканьем ножниц. Стоя среди искр, в своей серой рубашке, намокшей от пота, Тино казался все более величественным по мере того, как под его взглядом рождался плод его творений. Крещендо[13]симфонии творения делало его блистательным императором, окруженным верными гвардейцами.
Из любовно выдутой капли стекла, прикрепленной к трубке, появилась подножка, которая в процессе обработки приняла форму диска. Наконец капли вязкого стекла скрепили между собой подножку и ножку, после чего мастер декорировал их стеклянными шариками, которые его помощники добавляли так осторожно, словно это были капли амброзии.
И вот мастер приказал зычным голосом, чтобы ему принесли чашу. Он установил ее на витую ножку и последним торжественным движением пинцета придал ей подобающее положение.
С победным видом Тино Лупо[14]Томазини выпрямился и протянул инструменты одному из помощников. Бокал отнесли в отжигательную печь, чтобы стекло не лопнуло при резком остывании. Чудо свершилось в очередной раз.
Подбоченившись и выпятив грудь, он повернулся к Ливии. Как все муранские стеклоделы, он имел прозвище, которое отражало его сущность. Из-под взлохмаченных бровей, перечеркивающих лоб черной полосой, его прищуренные глаза смотрели пронизывающе. Бесцветные зрачки с желтыми бликами также напоминали о волке. Он утверждал, что в юности они были ярко-синего цвета, «как платье тициановской Девы», но их красота была принесена в жертву долгому созерцанию пламени. В Мурано никто не осмеливался ему противоречить.
