Тут у Деа снова навернулись слезы — ведь именно в шахматы он играл прошлым вечером с Талем, перед тем как его друга увели в Школу Имамов. Мальчик устремил на отца доверительный взгляд. Трудно было поверить, что этот большой человек, способный внушить людям страх, когда-то был молод, как сейчас Деа, и что у него тоже был друг. Но Деа понимал, что так все и было. Как бы иначе отец мог говорить с таким чувством?
Султан сглотнул подступивший к горлу ком.
— Да, сын мой. Все то, что ты познал со своим другом, я познал с моим. Но и мой друг, как твой, был простолюдином, и его избрали для меня по той же самой причине — для того чтобы я связал себя любовью с народом, которым мне предстояло править. И как твой друг, мой друг тоже... должен был погибнуть.
— Но почему, отец? — вырвалось у Деа.
— Почему? Для того чтобы я горше ощутил потерю, как ощутил ее ты. Разве может быть лучшее подтверждение, что принц готов к тому, чтобы стать звеном в роду Пророка? Нынче вечером ты доказал, что в твоем сердце есть место чести. Утешься и возрадуйся, сын мой! Верно, ты моложе, чем был я, когда... когда навсегда утратил Малагона. Намного моложе. Но если то испытание, которому подвергся ты, оказалось более жестоким, то это означает лишь, что тебе предстоят более серьезные испытания в той жизни, что ждет тебя впереди.
Султан сжал руки сына, в его глазах снова вспыхнул огонь.
— Сын мой, я не знаю, долго ли мне еще осталось прожить! Нет-нет, не пугайся, но выслушай меня внимательно. Сложись все иначе — и я мог бы позволить тебе дольше оставаться ребенком и с радостью поступил бы именно так. Но теперь я не имею права медлить. В стране назревает беда, и Бесспорный Наследник должен занять свое место.
Деа вздрогнул.
— Отец, я не понимаю.
— Не бойся, сынок. Хотя, быть может, мне бы следовало, наоборот, предостеречь тебя, ибо скоро, очень скоро тебе откроется многое, что пока скрыто от твоего понимания. Разве иноземец, наблюдавший за нынешними празднествами, сумел бы заподозрить, что в моем царстве беда, что мой престол в страшной опасности? Ни за что бы он такого не заподозрил — вот какова сила публичных зрелищ. Завтра мы встретимся с мудрейшим из моих имамов, с советником Симонидом, и ты услышишь о таких жутких угрозах, о таких изощренных злодействах, что на твоем сердце навек останутся шрамы. Завтра ты узнаешь о том, кого зовут Рашидом Амр Рукром.
— Р... Рашидом Амр Рукром? — переспросил Деа и поежился. Прежде он никогда не слыхал этого имени, но одно его звучание напугало его. Облизнув пересохшие губы, он проговорил:
— Государь, я не знаю, кто это. Это... человек?
Султан до боли сжал руки сына.
— Человек. А быть может — некое злобное создание, вырядившееся в одежды, похищенные у человека! О, если бы я только мог уберечь от страданий твое невинное сердце! Но увы, оно должно быть принесено в жертву, как... был принесен твой друг.
Султан горестно потупился.
— Но, сын мой, хватит уже для этой ночи огорчений. Теперь тебе нужно уснуть и подготовиться к завтрашнему дню. И пусть тебе не приснится то, что уже миновало, и если привидятся сны о будущем, то пускай тебе явится в сновидениях прекрасная невеста, которая вскоре станет твоей и заставит тебя забыть о тяготах, что легли на твои плечи вместе с обретенной зрелостью.
Деа неуверенно пробормотал:
— Так, значит, это правда? То, что я... должен жениться?
Султан улыбнулся.
— Ну конечно! Мой гонец в черных одеждах уже в пути. Он несет весть в славный город Куатани, Жемчужину Побережья. Сын мой, запомни хорошенько то, что я скажу тебе теперь. Сегодня ты горюешь о смерти друга, но скоро — поверь мне, это так! — Новообращенный, принесенный в жертву Пламени, переместится в дальние пыльные кладовые твоей памяти.
У моего брата, калифа Куатани, есть дочь, которую люди прозвали Мерцающей Принцессой, но на самом деле ее имя — Бела Дона. Рассказы о ее красоте выплеснулись за пределы моей империи. О, говорят, она настолько прекрасна, что само солнце, взглянув на нее, станет лить горькие слезы, увидев, насколько она превзошла его красой. Многие возжелали бы обрести любовь Бела Доны, но лишь одному суждено разделить с ней ложе. Явившись на свет, эта Мерцающая Принцесса стала твоей нареченной.
— М-моей, государь?
— Ведь ты — Бесспорный Наследник престола, верно? А Бела Доне суждено выйти замуж за моего наследника. — Деа в ужасе уставился на руку отца, скользнувшую к его паху. — Сын мой, ты достиг высот мужской зрелости. Скоро ты ощутишь желания, какие ощущает всякий мужчина. Ты понимаешь, о чем я говорю, Деа? Если не понимаешь, то скоро поймешь! Возрадуйся, мой сын, ибо я позаботился о том, чтобы ты познал истинные восторги. Когда ты станешь взрослее, ты, быть может, возьмешь себе много жен, но ни с одной из них ты не познаешь такого восхитительного блаженства, как с Бела Доной!
Сердце Деа часто билось. Отец понимающе улыбнулся и вышел из покоев принца. Оставшись один, юноша опустился на постель. Он был изможден, но ему было не до сна. На какое-то мгновение им овладевало радостное волнение, но его тут же смывала волна горькой тоски, а потом место тоски занимал жгучий страх. Чувства, владевшие Деа, были настолько сильны, что он уже готов был вскочить с постели и заходить по покоям из угла в угол, как ходил, бывало, отец. Но в это самое мгновение он услыхал на террасе знакомые шаги возвращавшейся няньки.
Деа крепко зажмурился, пытаясь притвориться спящим. Тот ребенок, что еще жил в его душе, жаждал нянькиной ласки, но что-то новое, что поселилось там, запрещало ему даже видеть ее лицо. Принц вспоминал о прикосновениях рук отца и чувствовал, как ползет по шее к щекам жаркое пламя.
Мать-Мадана печально смотрела на худенького, беспомощно скорчившегося на постели юношу. Тяжко вздохнув, она укрыла его одеялом, стараясь не прикасаться к драгоценному наследнику султана заскорузлыми пальцами. Ей так хотелось поцеловать его в щеку, погладить его волосы, но она удержалась. Она обвела стены встревоженным взглядом, всмотрелась в сгустившиеся по углам тени.
А чуть раньше мать-Мадана, напрочь забыв об осторожности, прижималась ухом к резным дверям и подслушивала разговор султана с сыном. А потом, когда султан пошел к двери, старуха на цыпочках отошла прочь и затаилась в темноте, прижавшись к колонне. Султан стремительно прошагал мимо, не заметив нее. После того как он скрылся, старуха облегченно вздохнула, но только теперь начала тревожиться по-настоящему. Бесшумно двигаясь по террасе, мать-Мадана с трудом сдерживала праведный гнев.
Как же она проклинала собственную трусость! Было время, когда она считала себя верной подданной султана. Теперь же только страх за собственную жизнь держал ее в повиновении у этого злобного человека. И когда она услышала, что султан говорит о господине Малагоне, она с превеликим трудом удержалась от того, чтобы не вбежать в покои принца и не крикнуть тому, что его отец и ее повелитель нагло лжет. Верно, друг султана — но только какой же он был простолюдин! — был принесен в жертву Пламени, но кто приказал принести его в жертву? О да, в то время мать-Мадана уговорила себя, заставила себя поверить в то, что султан прав и что господин Малагон — милый, добрый Мала — на самом деле изменник, заслуживший мучения и смерть. Теперь она понимала, как глупа была тогда.
