ГЛАВА 2
По счастью, утро среды выдалось ясным и свежим. Монкрифф, съемочная группа и я наблюдали за восходом солнца с крыльца Жокейского клуба, без помехи снимая, как тают тени в утренней атмосфере.
Чуть позже неплохо прошли репетиции с Сиббером и Джорджем во дворе; Монкрифф в дополнение к солнечному свету слегка подсвечивал съемочную площадку лампами, пока я всматривался в видоискатель камеры, желая удостовериться, что она стоит под нужным углом. К одиннадцати при активном содействии полиции мы были готовы снимать въезжающие и выезжающие машины.
Наш ведущий актер, немногословный, как обычно, терпеливо сделал три рейса за рулем машины, а потом без пререканий четырежды повторил марш-бросок от стоянки до священной двери «парадного подъезда», проводя своего героя внутрь и наружу с уверенностью и знанием дела, подобающими профессионалу. И наконец он с рассеянным видом похлопал меня по плечу и отбыл на своем личном «Роллс-Ройсе».
В середине дня мы провели заслуженный час отдыха за ленчем.
О'Хара прибыл после полудня, чтобы посмотреть столкновение Джорджа с Яго (которое потребовало только одного незначительного замечания с моей стороны — «чуточку похолоднее»), и просидел в директорском кресле, улыбаясь, почти до самого вечера. Я не был уверен, знал ли он об этом, но его легкая улыбка действовала на актеров и технический персонал, словно масло, сглаживая все трения, зато под его недовольным взглядом все проблемы возрастали в геометрической прогрессии.
Свернув дела, О'Хара и я отправились в «Бедфорд Лодж» на ранний коктейль (почти безалкогольный, следуя пуританской этике кинокомпании), обсуждая, как продвигаются съемки фильма, и составляя планы на ближайшее будущее — до того, как мы оставим сию землю мечты и отправимся вести торговую и рекламную кампанию в Лондоне. Недостаточно просто сделать фильм — надо еще и продать сделанное.
— Я гляжу, ты заказал на понедельник нашего главного трюкача, — небрежно сказал он, уже поднявшись, чтобы уйти. — Что ты замыслил?
— Дикие лошади на берегу.
Я ответил небрежно, предоставив ему решать, верить мне или нет.
— Ты это придумал? — спросил он. — Этого нет в сценарии.
— Я вместе с каскадером проведу разведку на берегу рано утром в понедельник, — сказал я. — Фактически на рассвете. И вовремя вернусь на репетиции. Но… — Я в нерешительности умолк.
— Но что?
— Раньше ты давал мне дополнительные дни для съемок. Что, если на этот раз мне потребуется один такой день? Что, если у меня есть идея?
Дважды в прошлом, воспользовавшись предоставленной свободой, я умудрялся ввести в пространство фильма словно бы еще одно измерение, что очень нравилось зрителям. Не делая попытки раскрыть причину успеха этого процесса, выявляемого мною только по мгновенному проблеску вдохновения, О'Хара просто бросил на меня оценивающий взгляд, затем коротко кивнул, давая виртуальный карт-бланш.
— Три дня, — произнес он. — О'кей.
Время было очень дорого. Три дня означали доверие.
— Великолепно, — отозвался я.
— Если бы ты не попросил об этом, — задумчиво промолвил он, — у нас были бы проблемы.
— Ты считаешь, с фильмом что-то не так? — Я всегда находил повод для беспокойства.
— Он делается профессионально, — ответил О'Хара. — Но я ждал от тебя большего.
Я не столько был польщен, сколько почувствовал возрастающий нажим. Полученные дни, на которые я не очень-то надеялся, успокаивали только относительно: успех влечет за собой разворачивающуюся спираль ожидаемых чудес. А вдруг в один из дней я не выдержу и сорвусь с верха этакой Пизанской башни и рухну посреди площади? Тогда ни один разумный финансовый отдел больше не включит мое имя в свои списки.
На ступенях отеля, у подножия которых О'Хару ждал автомобиль с шофером, продюсер обернулся и сказал:
— Ты прекрасно знаешь, какую роль в производстве фильмов играют власть и деньги. При большом бюджете денежный мешок диктует режиссерам, что им делать. При среднем, какой наблюдается у нас, власть отдана режиссеру. Так что используй свою власть.
Я смотрел на него, онемев. Я воспринимал его как движущую силу, стоящую за этим фильмом, то есть как власть. В конце концов, это он сделал возможным данный проект. Я видел, что пытаюсь главным образом удовлетворить его запросы, а не свои, а он говорит мне, что это не то, чего он желает.
— Успех или неудача, — добавил он, — но это твой фильм.
Я подумал, что если бы мы снимали эту сцену, то, несмотря на все его слова, было бы ясно, что отсвет реальной власти лежит на этом крупном, исполненном уверенности лице, а отнюдь не на ничем не примечательной физиономии тридцатилетнего человека, которого легко принять за статиста.
— Власть у тебя, — повторил он. — Поверь в это.
Он подтвердил свои слова кивком, не оставляющим мне возможности возражать, сел в машину и уехал, не обернувшись на прощание.
Я задумчиво прошел через стоянку к собственному автомобилю и выехал на дорогу, ведущую к дому Валентина, пробуя на вкус странную смесь власти и безвестности. Я не мог отрицать перед самим собой, что достаточно часто чувствовал в себе мимолетную возможность создавать нечто прекрасное, умение наслаждаться полетом вдохновения, в следующий миг, как правило, переходящее в сомнение. Мне требовалась уверенность в том, что я могу создать что-то достойное, но я боялся самонадеянности, которая со временем могла перерасти в чистейшую манию величия. Я часто удивлялся тому, почему в свое время я не избрал какую-нибудь обычную профессию, при которой не требуется постоянно подвергать результаты своего труда суждению публики, — к примеру, профессию почтальона.
Валентин и Доротея некогда купили четырехкомнатный одноэтажный дом, где каждый получил по две комнаты — спальню и гостиную, перестроили огромную ванную так, что у каждого получился свой санузел, а большую кухню оставили одну на двоих, в ней стоял обеденный стол. Они оба говорили мне, что такой образ жизни был идеальным решением для их вдового существования — проживание вместе и отдельно, дающее им как общение, так и уединение.
Все выглядело спокойно, когда я припарковал машину и прошел по бетонной дорожке к двери дома. Доротея открыла прежде, чем я нажал на кнопку звонка. Она плакала.
Я неловко спросил:
— Валентин?
Она горестно покачала головой.
— Он еще жив, несчастный старый барсук. Входите, дорогой. Он не узнает вас, но зайдите повидать его.
Я прошел за ней в комнату Валентина; она сказала, что сидела там в кресле-качалке у окна и потому видела дорогу и направляющихся к дому посетителей.
Валентин, изжелта-бледный, неподвижно лежал на кровати, и его тяжелое дыхание было подобно механическому шуму — размеренное и неумолимо редкое.
