Какой-нибудь остолоп устроил бы шум и крик: „Господин мой, как же я выполню такой приказ?“ Этот же, будучи весьма смышленым, задал мне один-единственный вопрос, который я и желал услышать:
— Сколько вы хотите масок, мой господин?
— От пятнадцати до двадцати.
Он и вправду был умным рабом. Зачем ему приставать ко мне с расспросами о каких-то тривиальных и щекотливых деталях? Оба мы прекрасно понимали, что ему придется снимать маски только с тех мертвецов, чьи тела никто не ищет. Только у подножия Тарпейской скалы можно было раздобыть такие трупы: с нее сбрасывали отцеубийц, завязав предварительно преступника в мешок. Слуга принес мне девятнадцать масок, которые я развесил в зале без дверей, очень довольный его службой. Потом я убил раба.
Создать биографии моих предков было делом не столь сложным, но весьма трудоемким. Надо было приписать каждой маске жизнь достойную, примерную, полную выдающихся деяний и памятных событий. Чтобы запомнить, кто из них кто, я прохаживался взад и вперед по залу, стараясь связать черты каждого из этих людей с историей их жизни. Мне хотелось быть уверенным в том, что я вызубрил все до мельчайших деталей, чтобы не путаться и не впадать в противоречия, когда какой-нибудь гость станет расспрашивать об их подвигах.
Мою задачу несколько облегчало то, что, в отличие от греков или от варваров, у нас есть только шесть личных имен: Тит, Марк, Гай, Луций, Публий и Гней. У нас такое бедное воображение, что счастливая матрона, которая рожает большее количество детей, вынуждена пользоваться числительными: Квинт, Секст, Септим, Октавий. К этому же приему прибегают в тех случаях, когда вакантные имена не нравятся родителям. Число знатных фамилий тоже ограничено, поэтому в исторических трактатах так много путаницы. Если речь не идет об императорах и их ближайших родственниках, люди обычно не знают точно, о ком говорит их собеседник и является ли упоминаемый персонаж тем человеком, о котором они думают, или совсем другим лицом.
Сначала я добился того, чтобы все девятнадцать биографий запечатлелись в моей памяти, и только после этого устроил первую оргию. Надо заметить, что поначалу все мои усилия казались мне довольно бесполезными. Меньше всего гостей интересовала славная история семьи. Во время праздников вопросы обычно задаются в самом начале собрания, а потом наступает черед веселью, и вино становится настоящим виновником торжества. Единственным исключением стал мудрый государственный муж, бывший цензор, который оставил толпу чревоугодников и стал в одиночестве изучать маски с серьезным видом.
Я подошел к нему, как только мне удалось завершить начатый разговор. На моем лице по-прежнему сияла любезная улыбка радушного хозяина, но сердце у меня сжималось от страха.
— Я рассматривал маски ваших выдающихся предков, — произнес он.
Кончиком пальца бывший цензор указал на одну из масок, которая висела слева наверху:
— Вот этот человек. Скажите, пожалуйста, кто это?
— Марк, — ответил я.
— Марк? Какой Марк?
— Правая рука Цезаря в Киликии, — уточнил я.
— Цезаря? Какого Цезаря?
— Нашего Цезаря, — ответил я ему с достоинством. — Какого же еще?
На лице моего собеседника отразилось восхищение, и он произнес извиняющимся тоном:
— О, конечно, конечно. Цезаря.
Я проводил его к остальным гостям. По дороге он сказал мне:
— Знаете, чем вызван мой интерес? Я был поражен тем, что маска вашего Марка как две капли воды похожа на маску моего Гая. Весьма любопытно, не правда ли?
Однако за исключением этого случая мне никогда больше не пришлось испытать никаких волнений. И, если разобраться, почему бы людям пришло в голову сомневаться в моем происхождении? Я был не просто богат, а сказочно богат. Маски висели на своем месте, у всех на виду, и то, что мне не приходилось скрывать их, являлось наилучшим доказательством их подлинности. Как это случается со всеми патрициями, мое прошлое обеспечивало мне состояние, а мое состояние — мое прошлое.
Как бы то ни было, тот разговор в зале масок позволил мне прийти к выводу, что лишних вопросов надлежало избегать. С тех пор, когда приходили гости, я извинялся и говорил, что не хочу докучать друзьям рассказами о древних подвигах — сей довод никогда не вызывал возражений (от подобных рассказов и вправду клонит в сон). Я оказывал одолжения и не испытывал недостатка в клиентах; мной восхищались, и мои враги были достойны восхищения. Меня ненавидели, а маски обеспечивали мне удачу, и я жил счастливо, о чем не уставал говорить и отвечал на ненависть той же монетой.
Когда я уже думал, что биографии предков, стоившие мне таких трудов, оказались совершенно ненужными, мой первенец облачился в тогу. В тот вечер я сказал ему: — Пойдем со мной.
Я отвел его в зал без дверей, где висели маски, и рассказал обо всех и каждом из их достижений. Когда речь шла о военных, я говорил о галльских кампаниях, о героической гибели на полях гражданских войн и во время битв с парфянами. Когда предок был инженером, я рассказывал о строгих геометрических формах лагерей, об искусстве полиорсетики, о стенах в Британии, которые протянулись от одного побережья до другого[7]. Если маска принадлежала политику, я перечислял заслуги, которые обеспечили ему место в Сенате, и каверзы противников во время предвыборной кампании, которые не позволили ему стать консулом. (Было бы неосторожно придумать себе предка-консула, ибо имена людей, достигших этого положения, всегда на слуху, а о тех, кто проигрывает борьбу за почетное место, часто не вспоминают.) Я чувствовал искреннее волнение, ибо в тот день мне открылась истина: вот в чем смысл отцовства — это миг, когда мы перестаем быть точкой в истории рода и превращаемся в строчку, которая соединяет тех, кто ушел, и тех, кому суждено появиться на свет. Я крепко сжал ему руку и потряс ее:
— Ты должен быть достоин их. Понимаешь? Достоин их.
Наверное, мои слова произвели на него впечатление, потому что обычно он вел себя довольно дерзко, а тогда ответил только:
— Да, господин мой. Я буду достоин. Достоин моего рода.
Я повторил этот ритуал со всеми своими сыновьями, со всеми своими внуками, а потом со всеми их детьми. Мы, люди могущественные, обычно оставляем множество потомков.
Однако я никак не мог ожидать, что самым дотошным окажется самый младший мой сын. Однажды он подошел ко мне и прошептал мне на ухо со сдержанным ужасом в голосе:
— Господин мой, на нашем роду лежит страшное пятно. Когда об этом узнают, позор падет на наш дом.
Этот юнец совершенно не интересовался азартными играми, рабами или рабынями. От бесконечного сидения в публичных библиотеках кожа его лица приобрела восковой оттенок. И вправду говорят: кто не подвержен порокам, тот явно болен.
