— Стоп! — скомандовал Н. — А теперь опять покажи начало своей записи.
На экране ассистент был воплощением силы и уверенности. Халат безупречен, продуманно повешенный стетоскоп притягивает взгляд, как магический амулет гипнотизера, губы стянуты в полоску, взгляд пронзительный, энергетический. Грозный и всемогущий бог медицины. А испуганный ребенок прижимается к медсестре, вцепился в ее руку…
— Остановите… — Н долго смотрел на ребенка, затем повернулся к ассистентам. — Вот и ответ. Дальше смотреть незачем. Напечатайте этот кадр, — он еще раз взглянул на такую славную, такую лукавую и доверчивую мордашку, — и чтоб он у каждого был на столе. Перед глазами.
Н даже не пытался скрыть разочарования. Сидел, разглядывая свои большие кисти рук. Наконец медленно заговорил:
— Как живете — так и лечите. Вам не скрыть от больного вашу сущность: он чует ее нутром. Поэтому при встрече с ним вы должны перестать быть собою. Вы должны стать им. Вы должны слиться с ним, чтобы он от этого слияния с вами ощутил себя больше, энергичней, защищенней. Ощутил комфорт. И потому раскрылся бы перед вами. Без чего никакой диагноз не возможен.
Он рассматривал свои пухлые ладони, не поднимая глаз на ассистентов, чтобы они не выдали его. Он к ним неплохо относился, некоторых даже уважал. Но ни одного из них не считал своим учеником. Может — талантом не вышли; даже наверное так. Их откровенная ставка на характер (а больше ничего у них и не было, разве что двое могли похвалиться еще и здоровьем) означала, что они думают только об успехе. Искусство врачевания они пытались постичь умом. Что поделаешь, — иногда меланхолически размышлял Н, — все они — дети науки. Она их кормит, она реабилитирует их цинизм; она терпеливо убивает их души. В их представлении об устройстве мира нет места Творцу. Очевидно, Он давно их похерил и даже не вспоминает о них. Кто верит, что живет только раз (а наука утверждает именно это), сам выбрал свою судьбу.
В глазах коллег все они были его учениками; возможно, кто-то из них именно так себя и воспринимал. Но Н знал, что ученика (не просто последователя, а именно продолжателя его дела) у него нет. Раз нет — значит, оно и не нужно, — без сожаления думал Н. — И в самом деле — чему б я его научил? Своему восприятию мира? Но любой умный человек строит собственную систему мироздания. Своим приемам распознавания корней болезни? Но у каждого мастера свои приемы; усердно подражая — потеряешь себя. Учить искать собственный путь? Но его не ищут; по нему идут… Не было дня, чтобы в клинику не пришло письма с просьбой принять в ученики; чаще всего — от свежеиспеченных кандидатов и студентов-медиков. Н их не читал, значит, ни на одно и не ответил. Если Господь пошлет ученика, он придет без приглашения, и я сразу узнаю его. И это будет знак, что выше я уже не поднимусь.
Н взглянул на ассистентов. Они терпеливо ждали продолжения. А ведь я совсем забыл о вас, — подумал Н. — Интересно, сколько времени я держал эту паузу?
— Не скрою, мне жаль, что вы и не пытаетесь испытать то, чему я хотел вас научить. Вы знаете много… Но в этих знаниях нет ничего о страданиях того человека, который ждет от вас избавления. Там есть обо всех! а о нем — ничего… Вот почему я прошу вас: когда подходите к больному — забудьте о себе; и забудьте все, что знаете. Станьте чистым листом бумаги, на котором больной доверчиво оттиснет свои иероглифы. Потом, оставшись наедине с ними, вы сможете — воспользовавшись своими знаниями (и прежде всего — знанием себя) — попытаться расшифровать их…
О трагической гибели шести маленьких пациентов Н узнал во время операции. Он не был хирургом и не любил хирургов за их безграмотность и апломб. «Вы анатом, а не медик, потому что ничего не смыслите в медицине!» — сколько раз он произносил на коллегиях эти убийственные слова, но гнал не всех, так что со временем в его клинике подобрались резуны с изумительными руками. Правда, при условии, что «резать — не резать» решают не они. Им были позволены только две фразы: «да, шеф» и «конечно, сделаем»; зато в сугубо хирургических вопросах они были совершенно свободны, даже от советов. Они любили оперировать при Н. Во-первых, он не только знал толк в их деле — он был настоящим ценителем; а во-вторых, лишенные права голоса, как еще они могли бы прокричать ему: «А вот тебе!»
На операциях он бывал редко — только если его присутствие было необходимо. Все знали, что шеф видит болезнь даже там, где ее не может зацепить самая чуткая аппаратура. И если он указывал на вполне благополучную ткань: «Уберите это», — можно было не сомневаться, что цитологи подтвердят его правоту.
В тот день они начали в 10; операция шла уже четвертый час и конца ей не было видно, как вдруг анестезиолог сказал: «Кислорода нет». Он сказал это буднично и негромко — на операции иначе нельзя, — но слова оглушили всех.
Время перестало существовать.
Было удивительно наблюдать замершие в остановленном движении фигуры. Федя, ведущий хирург на этой операции, уродец с укороченными ручками и ножками (он оперировал, стоя на специальной скамье), но с легендарной сексуальной силой и протестной склонностью к эпатажу, мед-лен-но — мед-лен-но поднял вдруг залитое потом лицо и поглядел на второго хирурга, потом так же медленно перевел взгляд на шефа. Его зрачки странно пульсировали: то расширялись, задавливая радужку, то сжимались в почти неразличимые точки. Да ведь он ничего не видит, — понял Н, но ступор времени уже иссяк, оно сдвинулось, сдвинулось, набирая ход — и сразу зрачки Феди стали нормальными. Он спокойно повернулся к коллеге и спокойно сказал: «Продолжай операцию», и когда тот кивнул — Федей словно выстрелили. Спрыгнув со скамьи и отшвырнув инструмент (сталь, брякнув, прошелестела по пластику пола и приткнулась под стеклянным шкафом с хирургическим инвентарем), он стремительно выкатился из операционной.
Н понял, куда бежит Федя, и в следующее мгновение — в развитие этой мысли — вспомнил, что видел в чулане два кислородных баллона. Когда это было и там ли они сейчас, и было ли в них хоть что-нибудь, — он уже не думал. С прытью, неожиданной для его грузного тела, он очутился перед дверью, толкнул ее — заперто. Тогда одним ударом ноги он вышиб замок и сразу увидел: баллоны на месте. Н облапил первый баллон, легко приподнял, встряхнул — пусто. Но во втором что-то было. Н чуть повернул вентиль — и услышал шипение газа. Хоть этого спасем, подумал Н, отнес баллон анестезиологу и сел на Федину скамью. Вот и все…
Несколько мгновений он был в отключке; потом очнулся. Хоть этого-то спасли?
Он поднял глаза на анестезиолога. Тот ждал этого взгляда и с улыбкой кивнул. Слава Богу…
Как сквозь стекло Н слышал за спиной спокойный голос второго хирурга, который вел свою партию, взбадривая очередным анекдотом все еще не оправившихся от шока операционных сестер. Громко постукивали, отсчитывая каждую секунду, часы над входной дверью. Линолеум бы надо поменять, совсем стерся, отчего-то подумал Н, — и вдруг понял, что эта мысль — из прошлой жизни, что он уже никогда этого не сделает.
Подошел анестезиолог, нагнулся к нему и сказал негромко: «Система снова включилась…»
