в замке, он немного заедал, я входила, клала пальто на свой любимый табурет, включала радио, мыла руки и все утро резала овощи – прямо как сегодня. Местные торговцы и мои подруги заходили чмокнуть меня у барной стойки. Антония садилась на стул по-турецки и рассказывала, как кто-то недавно произнес: «Это – не “на время”, это – наша жизнь», что казалось ей невероятным, если задуматься. После нее приходила Матильда и пила кофе с молоком: она окончила школу и решила пойти учиться на юриста. Когда я спросила ее почему, она ответила:
– Чтобы защитить тебя, когда придет время.
– Защитить меня? Это что за преступление я должна буду совершить?
– Пока не знаю. Но скоро мы это выясним.
Она откладывала ложку, спрыгивала с табурета, и за ней, преодолев похмелье, сходив на рынок и созвонившись с поставщиками, появлялся Кассио; тогда мы принимались за работу уже по-настоящему. Около одиннадцати приходили официанты, Джанфранко и Батти, мы вместе перекусывали до первых посетителей – к нам почти всегда присоединялись друзья по цеху, так что за пастой собиралась целая команда, обмениваясь сплетнями, прежде чем вернуться к работе.
В один из таких дней в компанию привели незнакомого парня. Я вышла из кухни, неся что-то в руках, и увидела его – так, как не видела никого и никогда в своей жизни. Я поставила миски на стол, не понимая, что со мной происходит. Даже Кассио в погребе я не видела с такой ясностью. Что именно я увидела? Простого парня в белой футболке, с вытянутым лицом, волосатыми руками и карими глазами с золотистым отливом. Медленные, изящные движения. Говорил он мало.
– Кто это? – спросила я вполголоса.
– Это Клем. Он учился в международном лицее вместе с Джанфранко. Теперь он изучает искусство во Франции, но время от времени возвращается сюда, – ответили мне.
Я смотрела, как он держит бокал, то кладет ногу на ногу, то убирает, кашляет, улыбается. Весь обед я не могла есть, сидела с непроницаемым лицом и молча курила. Он тоже поглядывал на меня украдкой, но я не понимала, что именно это значит. Все знали, что мы с Кассио вместе, так что, возможно, он смотрел на меня как на девушку, которая уже занята. Дела у ресторана шли хорошо, и люди приходили к Кассио, как когда-то к моему отцу; нередко я чувствовала на себе их взгляды, не зная, что именно они подразумевают. Может быть, я просто значилась в списке вещей, которые были им известны о Кассио: интерьер ресторана, пыл и бескомпромиссность его хозяина в вопросах кулинарии, яркий стиль и наряду с этим – его избранница, дочь Сельваджо – для тех, кто в курсе. Обычно все думали, что я обслуживаю посетителей, потому что именно так распределяли обязанности большинство пар в нашем деле: мужчины на кухне, женщины в зале, так что, когда я пробиралась между столами, чтобы выйти покурить после запары, меня хватали за рукав, прося принести воды, принять заказ или передать Кассио хвалебную записку. Я осторожно высвобождалась из их рук, не произнося ни слова, потому что знала, кто я; во всяком случае в этом ресторане, даже если, кроме меня, об этом не знал никто. Ни о чем не думая, я стояла на тротуаре и курила, потом пересекала зал с высоко поднятой головой, вновь занимала свое место рядом с Кассио, и наши движения соединялись в палящем зное кухни – мы играли партитуру в четыре руки. В тот день, когда компания разошлась, мы занялись тем же самым: стали готовить со всей страстью, исполняя симфонию его ярости.
После вечерней смены мы с Кассио отправились к Джанфранко на Монте-Тестаччо: он устраивал большую вечеринку на вилле своих родителей, дантистов. Там мы прилюдно поссорились, обсуждая кухню – в сущности, мы всегда говорили только о ней, остальная же наша жизнь утопала во мраке безмолвия. Кухня была сквош-кортом нашей любви, ее главной территорией: любовь мячом отскакивала от столешницы, меди кастрюль для варенья, японских ножей, она отражалась в матовой поверхности соусов, ютилась в спагетти, пряталась в тонких ракушках теллин, наша любовь жила на кончике языка, в движении наших рук, нашем молчании и адреналине. Кухня ставила нас друг против друга на огненном ринге, но она же объединяла нас, словно родителей, смиренно склоняющих головы над колыбелью, и именно поэтому мы, как и они, в конечном итоге всегда мирились, особо не раздумывая.
В тот вечер мы спорили всю дорогу.
– Ты вообще не выносишь критики.
– Неправда.
– Вот видишь!
– Однажды я все-таки убью тебя.
Когда мы пришли к Джанфранко, спор был в самом разгаре: одинаково вспыльчивые, мы продолжали кричать друг на друга, снимая пальто, бросая их в общую кучу, потом наливая себе выпить, ища что пожевать, – но мало-помалу наш гнев отступил перед всеобщим весельем, и мы, как всегда, заключили перемирие с той же легкостью, что начали войну. Мы стояли в обнимку, и я прижималась щекой к его лицу, когда какой-то незнакомец подмигнул нам и сказал: «Любовь – это работа, да?» Я до сих пор слышу, как Кассио отвечает ему с искреннем удивлением, почти что с недовольством: «Нет, нет, ты путаешь. Работа – это любовь», и я до сих пор чувствую, как все его тело натянулось струной под моими пальцами.
Он пулей выскочил на кухню освежить бокал, надеясь застать там одного из своих дилеров, а я вышла в сад посидеть на свежем воздухе. Я чувствовала себя очень уставшей. Еще несколько человек разбрелись среди цветов, курили кто сигареты, кто косяки. Одна беременная девушка включила хит «Just a Lil Bit»[7] рэпера 50 Cent. Свечи от комаров, качели, фонарики. По вспышке света на лужайке я поняла, что кто-то открыл дверь, потом услышала тихие шаги по влажной траве и узнала того парня с обеда.
Он вышел пописать между двумя кустами. Сердце стучало у меня в ушах. Оттуда, где я сидела, его было видно только мне, и, зная это, я подглядывала, пока он стоял лицом к гибискусу. Он обернулся без предупреждения, и мы застыли, глядя друг другу в глаза. Он застегнул ширинку, развернулся и ушел в дом.
Я закурила. Ночь пахла цветами жасмина и бензином от газонокосилки. Рядом со мной разговаривали две незнакомые мне девушки. В темноте я различала их с трудом, но слышала хорошо. Одна сказала:
– Честно говоря, Кассио, конечно, не худший вариант в Риме, но тоже не фонтан.
– Да, прямо скажем, не самая яркая лампочка на люстре.
Они засмеялись. Обе были пьяны. Я затушила сигарету о декоративный фонарик. Если бы не кухня, возможно, у нас было бы время смотреть друг на друга, видеть и любить друг друга, быть нежными, но нас с головой поглотили осьминоги, кукурузная мука, деревянная посуда, отборное молоко, крики, обещания, ожоги, липкие от крови руки, свечной воск, спелые фрукты, проблемы с графиком, проблемы с поставщиками, поломки, амбиции, воспаленные мозоли, бессонные ночи, вишня в сахаре, записки, нацарапанные шариковой ручкой на газетной бумаге, заточенные ножи. Нам было не выбраться. Какое будущее нас ожидало?
В этот момент входная дверь снова открылась. Послышались те же шаги по мокрой траве, и передо мной, слегка запыхавшись, опять возник парень с обеда. Наклонившись, он спросил меня глухим голосом: «Ты бываешь в Париже?»
Я покачала головой под мерцающими фонариками, не совсем понимая, к чему он клонит. Я работала в ресторане. У меня не было времени ни на какие поездки, кроме рыбного рынка и скотобойни. Иногда в понедельник днем я ездила в Остию посмотреть на море. О чем он вообще? В ответ на мое продолжительное молчание он шепотом повторил: «Париж. Я живу в Париже. Будешь там – заходи ко мне».
Он сунул мне клочок бумаги и, явно нервничая, быстро зашагал обратно. Я не сводила с него глаз, пока он не исчез, не вполне понимая, что это было. Когда я развернула бумажку, на ней оказался парижский адрес и номер телефона.
Потом я встретила знакомых у стола для пинг-понга, мы поговорили, сходили в дом за выпивкой, снова поставили ту же песню: «Можем зайти ко мне на немножко,
