бывший капером на службе у своего короля Энрике III, любезно посетил по приглашению местных властей входившие в Гренадский эмират порты Гибралтар и Малагу — как пишет биограф дона Перо, «ему подарили коров, овец, птицу, печеные хлеба в изобилии и большие блюда с кускусом и всяческим пряным мясом; однако капитан не притронулся к тому, что дали ему мавры»{38}. Поскольку в то время Кастилия не воевала с Гренадским эмиратом, для местных мусульман, в отличие от их соплеменников с североафриканского побережья, враждовавших с кастильцами, гость опасности не представлял. Не каждый мусульманин был врагом даже для ревностных госпитальеров — бывали и исключения согласно известному принципу: «Враг моего врага — мой друг».
И с мусульманской стороны работал тот же механизм. Хотя корсарство считалось морским продолжением сухопутного джихада («священной войны»), а те, кто в нем участвовал, рассматривались как воины ислама, или гази, в ряды пиратов вступало много перебежчиков из числа греков, калабрийцев, албанцев, генуэзцев и даже евреев, и не обязательно из-за вновь обретенного религиозного рвения после обращения в ислам (на самом деле многие из этих вероотступников вовсе его не принимали) — ими руководили экономические мотивы: жадность и жажда наживы{39}. Особенно показателен здесь пример грозного «эмира-пирата» XIV века Умур-паши. Как воин ислама он был безупречен: предпочитал «отправлять души плененных франков в ад», а не держать их ради выкупа. Папа Климент VI считал Умура настолько опасным, что объявил лично против него Крестовый поход. Однако это не помешало Умур-паше заниматься каперством на стороне православного византийского императора Андроника III и его преемника Иоанна VI; впрочем, авторы поэмы из 2000 стихов, посвященной жизни Умур-паши, «Дестан д'Умур-паша» («Эпос об Умур-паше»), поспешили добавить, что «император и его сын подчинялись, как рабы», что было попыткой закамуфлировать явное предательство «истинных убеждений», предположительно продиктованное тоже экономическими соображениями{40}.
Смотреть сквозь пальцы
Для процветания пиратства, помимо политических и экономических мотивов или религиозного пыла отдельных разбойников, требовалось попустительство со стороны коррумпированных чиновников, определенных портов или даже самой политической системы — все это было необходимо для формирования «благоприятной среды». К сожалению, доступные средневековые источники не проливают свет на роль конкретных должностных лиц. Зато есть немало сведений, дающих кое-какое представление о другом компоненте благоприятной среды — о некоторых портах. Крупные порты, в отличие от относительно небольших и отдаленных пиратских стоянок, использовались не только как безопасные гавани, но и как места сбыта добычи{41}. Более того, здесь можно было набрать команду, получить важную и самую свежую информацию о движении кораблей и любых антипиратских мерах.
«Священная война» в Средиземном море, будь то Крестовый поход или джихад, служила респектабельным прикрытием для портов, которые либо были активно вовлечены в морской разбой, либо получали от него пассивный доход, предоставляя пиратам тихие гавани, где они могли пополнять запасы и торговать. Такие портовые города, как Алжир, Беджая, Тунис или Триполи, не выжили бы без непосредственного участия в морском разбое.
На берегах северных морей уже к XIII веку вымерли почти все дохристианские религии, а ислам не сумел забраться так далеко на север. «Священной войны» как предлога для легитимизации пиратства здесь не было. Зато появлению в этом регионе дружественных пиратам портов способствовали политическая раздробленность и относительно слабый контроль государств над отдаленными прибрежными областями. В Северном и Балтийском морях главными политическими образованиями были Ганзейский союз (свободная торговая федерация портовых городов) и ряд территориальных государств: Датское, Норвежское и Шведское королевства, Мекленбургское герцогство и монашеское государство Тевтонского ордена. Роль главных портов этих стран выполняли несколько ганзейских городов — Висмар и Росток, например, стали таковыми для Мекленбурга. Раздробленность привела к постоянной борьбе между политическими образованиями и разными фракциями внутри Ганзейского союза, а все в целом создало практически идеально благоприятную среду для виталийских братьев: всегда можно было найти один-два порта, где не задавали лишних вопросов и обеспечивали спокойную стоянку. После того как в начале 1398 года виталийские братья были наконец изгнаны со своих «охотничьих угодий» Балтийского моря объединенными усилиями Тевтонского ордена и ганзейского города Любека (см. ниже), они нашли несколько мелких портов, готовых вести дела вместе с ними на Фризском побережье Северного моря: «берега Восточной Фризии с их обширными болотами, свободные от господства какого-то одного феодального землевладельца, были разделены на различные сельские приходы, власть над которыми осуществляли hovetlinge, или вожди»{42}. Эти вожди (например, Видзель том Брок, Эдо Виемкен и Зибет Люббенсон) постоянно враждовали друг с другом, и закаленные в боях виталийские братья стали для них удобным источником пополнения войск, готовых сражаться на условиях «нет добычи — нет оплаты», да к тому же приносящих награбленное добро, которое можно было продавать на местных рынках.
Похожим образом действовали пираты в восточных водах. Здесь феодалы, представители бюрократии и знати часто сговаривались с пиратами вокоу, промышлявшими у китайских берегов. В число знати входили образованные люди, которые сдавали государственные экзамены и занимали ведущие позиции в местных и региональных правительствах. Поэтому Чжи Ван, координировавший прибрежную оборону провинций Чжэцзян и Фуцзянь, в 1548 году с сарказмом замечал: «Покончить с иностранными пиратами… легко, а вот с китайскими пиратами— сложно. Убрать китайских пиратов на побережье опять же просто, а вот избавиться от китайских пиратов в официальных одеяниях и головных уборах […] особенно сложно»{43}. Взаимовыгодные отношения между пиратами и элитой можно наблюдать также на примере японских пиратов конца XIV — XV века, которые тоже относились к вокоу. Различные прибрежные феодалы острова Кюсю регулярно прибегали к услугам этих пиратов для того, чтобы защитить свою морскую торговлю и заодно причинить неприятности конкурентам:
Взаимная поддержка одинаково устраивала и землевладельцев, и пиратов. Пираты надеялись распространить свой контроль над новыми важнейшими стратегическими морскими локациями и получить лицензию на приносящие власть и деньги занятия вроде нападения на корабли и выколачивания платы за безопасный проход. Покровители-землевладельцы, такие как военные феодалы, надеялись получить косвенный контроль над отдаленными морскими регионами, которые в противном случае могли избежать этого{44}.
Однако наем пиратов тоже был рискованным делом: в краткосрочной перспективе эта стратегия оказывалась успешной, но в долгосрочной приводила к нежелательным последствиям. К примеру, в Южно-Китайском море правители Шривиджаи (морской державы на Суматре, Яве и Малайском полуострове, центр которой в VIII — XIII веках находился в районе Малаккского пролива) использовали оранг-лаутов в качестве морских наемников, с тем чтобы заставить купеческие суда, проплывавшие через Малаккский пролив, заходить в шривиджайский порт Палембанг, где их облагали большими пошлинами. Но, если казалось, что хватка правящей династии ослабевает, или когда ей бросал вызов какой-нибудь другой князек, оранг-лауты моментально обращались к пиратству и принимались
