сказал я, помолчав. – Один родился мертвым, второй, младше меня, прожил менее года. Вскоре после этого ушла из нашего мира и матушка. Она очень заботилась о нас и невероятно переживала все эти утраты. Не знаю я, что заставляет вас говорить о ней настолько ужасные вещи, – прибавил я дрожащим голосом.
Дед потрепал меня по щеке.
– Ну, ну, нечего заливать тут все слезами, – проговорил он почти ласково. – Ишь что надумал! В твоем возрасте следует уже крепко держаться на ногах. Да, твоя мать что-то писала мне такое про своих новорожденных детей, но я, честно сказать, решил, что она морочит мне голову. Она всегда отличалась обыкновением придумывать какие-то несуществующие обстоятельства и крепко морочила головы своим старшим братьям.
– О своих дядьях я знаю только то, что они уже оставили этот мир, – заметил я в надежде, что дед поведает мне какую-нибудь историю. В те годы я уже считал хорошим тоном знать о родственниках по крайней мере хотя бы общие обстоятельства их жизни и кончины. Впоследствии мое мнение сильно изменилось, но, к несчастью, тогда я уже ничего не мог поделать.
– Ты знаешь о них достаточно, – заметил дед. – Большего и не выспрашивай, смысла в том никакого нет.
Он поднялся и вынул из огромного буфета нарезанные куски хлеба с сыром. Все это зачерствело, однако и дед, и я ели их с большим аппетитом: дед размачивал хлеб, обмакивая его в чай, а я с хрустом разгрызал, как и положено подростку. Дед определенно развеселился, и я почувствовал какое-то странное удовлетворение оттого, что его доброе настроение, по всей вероятности, связано с моим присутствием. Довольно скоро мне начало казаться, что у меня с отцом моей покойной матери как будто больше общего, нежели с моим родным отцом. Возможно, так оно и было, потому что – и это признавали все – я более походил на мать, нежели на отца, и, несомненно, унаследовал от нее не только внешность, но и многие привычки, манеры и увлечения.
Обыкновенно присутствие малознакомого человека вынуждает тебя вести хоть какие-то беседы, но я определенно чувствовал, что с дедом этого делать не следует: он не любил бессмысленные разговоры, поэтому мы подолгу молчали и лишь обменивались понимающими и веселыми взглядами.
Несмотря на то что окна в этом помещении были закрыты тяжелыми шторами, ослепительный свет все же пробивался и сюда. Яркие солнечные полосы тянулись в полутемную комнату, словно неимоверно удлиненные пальцы какого-то волшебного злоумышленника, и я невольно то и дело взглядывал в ту сторону, не понимая, как следует относиться к увиденному. Впрочем, судя по поведению деда, это было здесь совершенно обыкновенным явлением, поэтому я даже не решился задавать ему вопросы о погоде.
После завтрака с разрешения деда я отправился гулять, чтобы оглядеться в таком красивом городе. Дед отпустил меня легко, впрочем, пожав плечами:
– Что ты нашел здесь красивого? Город как город… Там, где ты живешь, небось, и лучше, и интереснее… Наш-то городок совсем маленький, за час ты успеешь обойти его и соскучиться.
– Никогда я ничего подобного не видел! – вырвалось у меня. – Все такое новое, такое… словно с иголочки!
– Да где ты нашел это «с иголочки»? – удивился дед.
Я видел, что он не притворяется: мой отзыв действительно показался ему по меньшей мере странным.
– Здесь… здесь очень хорошо все прибрано, – сказал я, пытаясь подобрать наиболее ясные слова. Возможно, местные жители настолько привыкли к сияющему облику своих стен и окон, что не обращали на это ни малейшего внимания и вообще не понимали, чему может настолько удивляться приезжий человек.
– Ну, погуляй, погуляй, – благодушно заметил дед и с хрустом развернул свежую газету, которая лежала на маленьком столике возле входа. Он устроился в кресле в той же кухне, налил себе в чашку еще чая, добавил туда чего-то ароматического, взятого из старой, наполовину пустой бутылки, и небрежно помахал мне рукой. – Ступай, дружок, ступай, ведь в твои годы человеку хочется бегать туда-сюда без всякой цели, а не сидеть в тишине и покое.
Подтвердив своим поведением его правоту, я покинул дом и отправился бродить по улицам. Мое первое впечатление подтвердилось. Глаза мои непрерывно переходили от одного вида на другой, не в силах ни на чем остановиться. Как такое возможно? Несколько прохожих, которых я повстречал, приостанавливались при виде незнакомого ребенка, и со всяким я вежливо здоровался и называл свое имя, так что, полагаю, через час уже весь Саут-Этчесон был в курсе, что к достопочтенному Дерби Коннору Эллингтону прибыл его внук, сын покойной его дочери. Мою мать многие помнили – разумеется, не взрослой женщиной, а ребенком, – и две или три дамы, услышав ее имя, с самым грустным выражением лица погладили меня по голове, однако больше ничего не прибавили.
Вскоре у меня неимоверно начали болеть глаза: несомненно, это произошло из-за необходимости находиться на чрезмерно ярком свету, среди в прямом смысле слова пылающих красок, которыми буквально сочились стены здешних строений.
Я вернулся в дом и по указанию деда поднялся на второй этаж, где имелась пустая комната. Когда-то в детстве здесь жили старшие братья моей матери, объяснил дед, так что все здесь отличным образом предназначено для обитания мальчиков.
Не вполне понимая, что он имеет в виду, я огляделся: две узкие жесткие кровати с тонкими одеялами, одно невысокое окно с закругленным верхом, пол выкрашен темно-красной краской, на стене только одна картина – приглядевшись, я понял, что она изображает какой-то сюжет из Священного Писания. Там были нарисованы двое молодых мужчин, между ними – пузатый ослик, идущий по заваленной камнями пустынной дороге, какие-то скалы с одной стороны и море – с другой. На мужчинах были длинные одежды, волосы убраны под головные уборы типа тюрбанов, огромные темные их глаза блестели.
Я не сомневался в том, что здесь имеется в виду какая-то древняя притча, но вот какая – сколько ни ломал голову, ничего не мог припомнить.
Помимо уже описанной мебели, в комнате стояли небольшой столик и два стула, а в углу находилась вешалка для одежды, и на ней виднелось очень старое и длинное пальто, похожее на повешенного и давно разложившегося до состояния скелета преступника. Его плечи повисли, руки болтались, а череп, должно быть, отвалился, потому что шляпа лежала внизу, у несуществующих ног.
Я сел на одну из кроватей и задумался. Из всего, что я здесь встретил и с чем пообщался, больше всего мне понравился дед. За неделю ничего особенно скучного или неприятного здесь не произойдет, мелькнуло у меня в голове. Нужно ведь в конце концов сблизиться с родственниками! Я не оставлял также мысли разузнать о своих дядьях.
День прошел как-то сонно, скучно и незаметно, а утром следующего в дом явилась та самая женщина, которая приходила к деду помогать ему с хозяйством. Она с топотом поднялась на второй этаж – исключительно для того, чтобы встретиться со мной, надо полагать, потому что никаких уборок в этих комнатах дед посторонним людям не дозволял. (Отсюда, как нетрудно догадаться, и странное состояние старого пальто, оставшегося после одного из моих рано умерших дядьев.)
Я сидел на кровати и слушал ее шаркающие шаги. Она постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, отворила ее. В щели показалось бледное лицо с торчащим носом, двумя глубокими морщинами, как бы отсекающими щеки от носа и рта, и маленькими, блестящими серыми глазами.
– Юный мистер Эллингтон, полагаю? – вопросила она.
– Мое имя Артур Филлипс Этвуд, – представился я.
Она поморгала, как бы пытаясь совладать с охватившим ее удивлением.
– Как так? – произнесла она наконец. – Разве вы, молодой человек, не внук мистера Эллингтона?
– Это правда, – ответил я, едва сдержав улыбку, – но внуком я прихожусь ему не по отцу, а по матери, поэтому моя фамилия другая.
– О господи! – воскликнула она, взмахнув руками. – В самом деле! Как же мне это в голову-то не пришло? – Она засмеялась и принялась трясти головой. – Вот ведь мне в голову-то не пришло! – повторяла она при этом. Я слышал ее голос, когда она спускалась вниз по лестнице.
Я пошел вслед за ней в смутной надежде хотя бы от этой женщины узнать, как погибли братья моей матушки. Да и о том, какой была моя мать в юности, до замужества, тоже хотелось бы послушать. Я-то помню ее вечно печальной женщиной, которая странным образом постарела слишком рано: в свои неполные тридцать она выглядела так, словно ей уже минуло сорок и старость до такой степени не за
