же призвал еврея с голландскими корнями реально оценить происходящее с ним. Он был в тюрьме, точнее, в камере, – два метра в длину и метр в ширину. Находясь в ней, Брук созерцал откидывавшуюся на цепях койку, на сетке которой он мог спать только после того, как ему соизволит это разрешить тюремщик. Под грязным и сырым потолком он, к своей радости, увидел узенькое решётчатое оконце, сквозь стекло которого свет едва мог сюда пробиться. В дальнем углу камеры Брук, к своему страху, заметил пару тяжёлых кандалов с замками для цепи, последние предназначались для рук и ног заключённого.
«Я погиб! – было первое, что пришло ему в голову. – Глупо, но верно. Боже! Почему ты допускаешь такое? Неужели я заслужил такую смерть? Прощай, любимая Кэт, я обречён теперь на пытки и смерть. Увы, но факт, – я не выйду отсюда никогда! Никто в этом мире юдоли и печали не поможет мне, и самое обидное то, что никто не узнает, в какой день и час вынесут меня из этой камеры покойником».
Но Брук ошибался. Под утро его не оставили в покое, а пришли к нему с намерениями окончательно решить его дальнейшую судьбу. Последняя мысль, что пришла в голову Брука, когда он услыхал поворот ключа в двери, была: «Как долго всё это продлится? Мучители вспомнили о тебе, что означает близость верной смерти. Куда они меня поведут, мне неизвестно. Неужели к расстрельной яме?» От ужасного предположения Брук похолодел. Зигфрид и неизвестный господин в форме СС, так и не дав еврею собраться с мыслями, ангелами смерти возникли в камере. Это был конец.
– Встань, еврейская свинья, когда перед тобой стоит немецкий офицер! – Зигфрид, приблизившись к Бруку, резким движением кулака ударил еврея в живот. Согнувшись от адской боли, Брук упал на пол, но справедливо опасаясь, что это избиение может повториться вновь, поспешил быстро подняться на ноги.
– Вы надеетесь, господин Брук, что в гестапо вас пощадят? – оставшись безразличным наблюдателем происшедшего события, задал вопрос офицер. – Надежды ваши не оправдают вас. Не думайте, что народ, к которому я принадлежу, простит вас и отпустит на свободу.
– Я не знаю, в чём меня обвиняют, – сказав это, Брук зашёлся в кашле, но усилием воли подавил его в себе.
– Вот насекомое, а! – с досадой в голосе прореагировал офицер на его слова. – Видите ли, он не знает, а я более чем уверен, что знает, только притворяется. Валяет дурака. Да, Зигфрид. Ты не представляешь, как я от них чертовски устал! Ты это просто представить себе не можешь.
– Что будем с ним делать? – поправив на плече автомат, деловито осведомился Зигфрид. При этом вопросе, офицер довольно резко взглянул на него, и волна ненависти захлестнула его всего:
– Поставь его к стенке и расстреляй!
– Что, штурмбаннфюрер, прямо здесь? – проявив некоторое замешательство, спросил Зигфрид у офицера. Спросил не из чувства жалости, а для собственной подстраховки. Из этой ситуации Брук сделал верный вывод о том, что патронов на него они жалеть не станут.
– Можно и тут! – глядя в упор на обмякшего узника, подтвердил офицер. – С чего это мы станем медлить? Как сказал фюрер, «мы должны с корнем вырвать эту вездесущую полипообразную поросль под названием «евреи». Везде, где это возможно.
Гестаповец, поняв эти слова как сигнал к действию, мастерски перезарядив автомат, носком сапога ударил по коленной чашечке Брука, левой рукой схватил еврея за волосы и, пригнув чуть ли не до пола, нанёс два удара по затылку. Из глаз арестованного брызнули слёзы. Брук попытался было оказать сопротивление, но предупреждающий удар ногой в висок припечатал его к земле.
– Неплохо, Зигфрид! Совсем даже неплохо! – офицер по фамилии Стрелитц в похвальной форме хладнокровно отметил служебное рвение подчинённого. – Теперь я лишний раз убедился в том, что в лице этого негодяя так называемый богоизбранный народ органически чужд немцам. Мы, Зигфрид, просто обязаны физически ликвидировать их.
– Может, не будем медлить, герр Стрелитц, а поставим его к стенке – и дело с концом?
– Расстрелять мы его всегда успеем. – От таких предложений конвоира офицер даже подобрел. – Но этот жид, Зигфрид, вот что мне любопытно, почему-то срочно понадобился нашему шефу – Мюллеру. Так что нам придётся подождать с твоей инициативой, а пока дадим еврею шанс пожить. Крепкий, подонок! Я думал, от твоих увесистых оплеух он наложит в штаны. Оставим его. Пусть приходит в себя.
Повернувшись спиной к Бруку, изверги из гестапо ушли. Наступило затишье. В судьбе Брука, который без сознания был распростёрт на полу, опять замаячила неопределённость. Он скоро пришёл в себя. Тупая боль, пульсируя в голове, не давала ему покоя, но он был жив, что само по себе было для него странным. Стараясь не сойти с ума, избитый Брук стал из угла в угол слоняться по камере, при этом отсчитывая количество шагов. Потом он стал считать круги. Сколько времени он провёл за этими занятиями, ему было неизвестно, но перед тем как ему всё это стало надоедать, дверь камеры отворилась с противным металлическим скрежетом. Так и есть. Как и успел предположить Брук, на пороге возник Зигфрид.
– Собирайся, еврей! – было первое, что Брук услыхал от конвоира.
– Куда?
– Ты ещё задаёшь вопросы? Ещё раз услышу его из твоих уст – я с удовольствием повторю то, что с тобой приключилось здесь три часа назад! – пригрозил Зигфрид.
– Меня убьют? – не унимался Брук.
– Возможно, – ответил эсэсовец. Он был скуп на проявление милосердия. – Выходи, и без лишних расспросов.
Еврея вывели в узкий коридор тюрьмы. Поставив к стенке Брука
