мое тело, но шок от того, что я жива, каким-то образом поглощает ее, пусть и немного, но это не имеет смысла. Они хотят моей смерти больше всего на свете, так какого черта они спасли меня? Они верят мне? Они нашли девушку и поняли, что я говорила правду? Что они облажались больше, чем когда-либо раньше?
Нет. Этого не может быть. Если бы они знали о существовании этой сучки в капюшоне, они бы смилостивились или, по крайней мере, дали бы мне хоть какое-то обезболивающее, пока я исцеляюсь. Я бы не лежала на этой хирургической койке, не имея возможности двигаться, бежать, и уж точно не чувствовала бы, как руки Леви двигаются внутри меня, пока он накладывает швы. Их игры только начинаются.
Леви сидит справа от меня, прижавшись спиной к стене, и я не могу избавиться от ощущения, что что-то не так. Он выглядит почти раскаивающимся… Сломленным, уничтоженным в мире, которым он правит. Его брат умер, так что я понимаю, у него есть полное право чувствовать себя гребаной оболочкой, но это не дает ему права разрывать мое тело голыми гребаными руками. Хотя какая разница? Я никуда отсюда не уйду.
Я перевожу взгляд на Романа, прежде чем Леви замечает мой пристальный взгляд. Роман сидит, взгромоздившись на стол, похожий на тот, к которому я привязана, его спина прижата к стене. Его рубашка исчезла, и он сжимает в руке пинцет, на его лице застыло мрачное выражение.
Мои глаза расширяются, когда пинцет глубоко погружается в его поясницу, нащупывая пулю, которая застряла там так много часов назад. Тихий вздох срывается с моих губ, и его темные глаза тут же встречаются с моими. Он прищуривается, когда тьма окутывает его черты, возвращается тот извращенный, порочный мужчина.
Он встает, роняя пинцет на стол, когда я чувствую тяжелый взгляд Леви, устремленный на его брата, вероятно, оценивающий технику Романа. Бьюсь об заклад, эти ублюдки даже садятся друг с другом после своей жестокой резни, чтобы обсудить все, что произошло, давая советы и критикуя, придумывая, как быть еще более извращенными во время своей следующей небольшой вылазки. Вероятно, это один из самых ценных моментов их сближения, которым их отец действительно может гордиться.
Роман шагает прямо в мою сторону, пока я не чувствую, как мои пальцы касаются его теплой кожи, как засохшая, разбрызганная кровь его врагов трется о мою руку. Потребность вырваться пронзает меня насквозь, но со связанными руками и телом, испытывающим сильнейшую агонию, я ни черта не могу с этим поделать.
Его кожа мягкая, но я чувствую под ней крепкие мускулы, которые напоминают мне, на что способен такой мужчина, как этот. У меня было более чем достаточно дел с Романом ДеАнджелисом, и я хорошо знаю его возможности.
Роман кладет руку на стол рядом со мной, прижимая внутреннюю сторону запястья к моим ребрам. Он делает то же самое другой рукой и медленно наклоняется ко мне, его лицо оказывается всего в нескольких дюймах от моего.
Я с трудом сглатываю, опасаясь того, что этот язычник приготовил для меня. Его губы кривятся в злой ухмылке, и я почти чувствую, как взгляд Леви останавливается на его старшем брате.
— Время игры, — бормочет Роман, и эти два слова имеют больший вес, чем любое другое слово в отдельности.
Слезы наворачиваются на мои глаза, но я борюсь с ними, не позволяя им пролиться, и качаю головой.
— Нет, — говорю я ему, мой голос срывается от страха. — Я уже говорила тебе; я этого не делала. Пожалуйста, просто дай мне шанс, и я расскажу тебе точно, что произошло.
Роман смеется.
— Шанс? Императрица, у тебя было больше шансов, чем у кого-либо, кто когда-либо был под моей защитой. Твое время для шансов прошло. Жаль, однако, что Маркус был единственным, кому это понравилось бы больше всего, а теперь его нет, и он никогда не сможет ощутить сладостный звук твоих криков, эхом разносящихся по длинным коридорам, пока твоя жизнь утекает прочь.
— Ты болен, — выплевываю я, стиснув челюсть, когда гнев захлестывает меня, грудь сжимается при резком напоминании о смерти Маркуса.
Его темные глаза искрятся смехом, и он придвигается чуть ближе, его голос понижается почти до шепота, пока я сдерживаю слезы горя.
— Захватывающе, не правда ли?
Я не отвечаю. Какой в этом смысл? Он настроен по-своему, и, видя, что Леви не произносит ни слова, я могу предположить, что он более чем счастлив мириться с бредом Романа.
— Я должен быть честен, — продолжает Роман. — Ты удивила меня. Я не думал, что ты продержишься здесь дольше, чем несколько жалких дней, но вот мы здесь со всей этой историей. Это пустая трата времени. Ты могла бы далеко продвинуться в этом мире. Я знаю, Маркус возлагал на тебя большие надежды. Черт возьми, этот ублюдок подписал бы свидетельство о браке только для того, чтобы назвать тебя своей.
Боль поселяется в моей груди, мое сердце разбивается в миллионный раз, я не могу поверить, что Маркуса действительно больше нет. Всего несколько коротких часов назад он был похоронен глубоко внутри меня, заставляя меня чувствовать себя по-настоящему живой. Он заснул, держа меня в объятиях, чего я никогда не считала возможным, когда дело касалось такого мужчины, как Маркус ДеАнджелис.
Видя боль в моих глазах, Роман смеется и приподнимается, давая мне еще немного пространства, но не осмеливается отойти от края хирургического стола.
— Почему? — Я хриплю из-за острого комка в горле. — Зачем утруждать себя спасением меня? Ты вытащил то стекло из моего живота, ты сказал мне бежать, когда люди твоего отца приближались. Ты убедился, что я была достаточно далеко от машины, прежде чем она взорвалась. Зачем ты это сделал, если все равно собирался убить меня? Зачем притащил меня сюда и вылечил раны? Тебе следовало просто позволить этому парню свернуть мне шею. Какой смысл спасать меня?
Лицо Романа смягчается, и всего на мгновение я представляю, как из его уст слетают самые сладкие слова, говорящие мне, что ему невыносима мысль потерять и меня, что вид меня сломленной и уничтоженной убил бы все хорошее, что осталось в его черной душе, что он не мог убить женщину, за защиту которой его младший брат так упорно боролся. Но когда он снова наклоняется ко мне и его голос понижается до приглушенного шепота, по моему телу пробегает холодок.
— Суть в том, — бормочет он, и этот глубокий тон пронзает меня насквозь, как лезвие, — что я не
