и его близкие ожидали ее.
Бабушка моя (мать моей матери) была из морской семьи. Ее дед, адмирал Спиридов[13], был сподвижником адмирала Орлова во время первой турецкой войны при Екатерине Великой. Отец ее, Алексей Спиридов[14], служил при Александре I. Я помню ее уже совсем старенькой, ей шел восьмой десяток. Это была милая, добрая, тихая старушка, сидевшая за вышиванием или за книгой, а мы, дети, резвились тут же подле нее.
Фото 11.Адмирал Григорий Андреевич Свиридов (1713—1790)
Фото 12. Адмирал Алексей Григорьевич Спиридов (1753—1828). Работа Михаила Шибанова 1772 год. ГТГ
Помню я ее и в Петербурге, когда, живя у деда Мейендорфа, мы приходили к ней в гости, и на даче в Ораниенбауме, когда она проводила с нами там лето на берегу Балтийского моря, а главное, помню ее, когда она приехала к нам в деревню. Тут у нас она и захворала и умерла. Мне было тогда восемь лет. (Она была в молодости влюблена в прадедушку Мейендорфа. В те времена было в обычае устраивать на святки разные гадания. Одно из них состояло в том, что на ночь под кровать ставили игрушечный деревянный мостик. Кто на этом мосту ночью приснится, тот и будет мужем. Сделала так и прабабушка, и вот видит она во сне стоящего на мостике прадедушку Мейендорфа, который упрямо повторяет: «Und ich werde Dich Doch nicht heiraten!» Сон сбылся: они не женились, но их дети все-таки женились. Комментарий Н. Н. Сомова).
Я не была привязчивой девочкой. Я жалела бабушку, которая под конец болезни совершенно потеряла память: спрашивала меня, кто я, чья я дочка, не верила, что моя мать (ее дочь Маша), уже замужем, не понимала, у кого она живет, и т. д. Меня это очень озадачивало, и я избегала заходить к ней. Кроме того, она ничего не могла и не хотела есть. (Доктора, как я потом узнала, считали, что у нее была саркома желудка). При этом она очень страдала.
Когда она умерла, я совсем не огорчилась; я знала, что ей хорошо там, на небе, что она больше не страдает, а нам, детям, теперь опять можно будет шуметь, бегать, играть. Мне и в голову не приходило, что мне будет скучно или грустно без бабушки. Я любила ее чересчур альтруистической любовью, а привязанность – это любовь эгоистическая, эту эгоистическую любовь мы ценим по отношению к себе, а альтруистическую… Бог с ней!
Фото 13. Мария Алексеевна Олсуфьева, урожд. Спиридова (1800—1878) Работа Евгения Александровича Плюшара (Eugène Pluchard) 1839 год. ГТГ
Итак, я была черствая, непривязчивая девочка. На эту свою непривязчивость я наткнулась еще раз в своем детстве. Отец, уехав зимой по делам, должен был вернуться к Рождеству, но был задержан, и мать пришла спросить нас, как быть с елкой: отложить елку до возвращения Папá или устраивать ее, как всегда, в день Рождества? (У нас никогда не зажигали ее накануне, когда надо было быть у всенощной). Я успела подумать: «Зачем откладывать? Ведь Папá большой; большим елка не нужна; это нам, детям, весело на елке, мы бегаем кругом нее, смотрим на украшения, получаем сладости и подарки, а большие сидят где-то смирно и совсем не веселятся. Нам Папá не нужен». Но сестра моя Алина (на год старше меня) воскликнула: «Как же это елка, и без Папá?! Конечно, надо отложить!»
Так и сделали; а я рада была, что не успела высказаться; я поняла, что Алина была права, и мне стало стыдно за себя.
Дети часто бывают эгоистами; они живут в своем замкнутом детском мире, а взрослые представляют для них часть окружающей обстановки: сад, дом, гостиная, и там, где-то в углу, взрослые сидят и о чем то разговаривают, что-то читают, что-то пишут. Итак, я была из типа этих детей с неразвитым сердцем; я была черствым ребенком.
Привязчивость моя развилась немного позже: наша Лиляша уехала в отпуск. О, как я плакала, как грустила без нее, как ярко чувствовала свою любовь к ней!
5. Мать
Мать моя[15] была членом большой дружной семьи: у бабушки было три сына и четыре дочери; моя мать была предпоследней; за ней шел брат Саша, или Шурка, как его дома звали. Мать моя была с ним очень дружна. Пока он еще был мальчиком и учился дома, она училась вместе с ним. Она была очень способная девочка. Так, например, полученную в подарок французскую книжку с рассказами для детей (в ее время русских книг для детей еще не было), она бежала читать вслух своей русской няне, т.е. сразу читала порусски то, что было написано по-французски.
Когда ее брат Шурка поступил в училище, систематические уроки ее прекратились. (Об образовании девочек в то время мало беспокоились). Как она рассказывала нам впоследствии, у нее было чувство, что она осталась недоучкой. Училась она только со старичком-французом, который имел такую привычку: встретится при чтении какой-нибудь незнакомый ему термин или историческое имя – сейчас открывает толстый словарь и читает ей все, что там про это сказано; если в читаемом опять есть что-то незнакомое – опять ищут это в словаре и снова читают. Эту привычку она сохранила навсегда и, заботясь сама о своем образовании, всегда пользовалась ею. В результате она стала всесторонне образованным человеком.
Помню, что в то время, когда я была уже на высших курсах по математике, мать читала нам вечером какую-то философскую книгу. (Она часто собирала нас вокруг себя и читала нам). Там попалось сравнение какой-то мысли с ветвью гиперболы, которая тянется к своей асимптоте. «А что такое гипербола и асимптота?» – спросила она. Я думала, что она не знала, и собиралась, не без чувства гордости, пуститься в объяснения. Не тут-то было. Она как нельзя лучше объяснила нам эти термины. «Откуда же ты знаешь это? – спросила я, – ведь ты, в твоем детстве, ни геометрии ни алгебры не проходила?» На что она ответила: «Вероятно, мне когда-нибудь попались эти слова при чтении; я тогда и посмотрела в словаре». Надо сказать, что она обладала идеальной памятью.
И вот она, молодая, тридцатилетняя женщина, попадает в глухую деревню. Ей предстоит жизнь в глуши, с ограниченными средствами, без милых ее сердцу родных, без друзей и знакомых, без развлечений, театров, концертов. На другую могло бы напасть уныние, тоска, чувство скуки, затерянности. Но не таков был ее характер. Она поставила себе целью воспитание своих детей и выписала себе всевозможные книги по воспитанию и преподаванию. Она умела разбираться в них и рассказывала нам потом, что она много вздорных советов перечитала, но не принимала их к руководству. Кого она считала весьма умным педагогом – это Ушинского. По его книжечке «Родное Слово» мы и учились с ней чтению и письму (после того, что познакомились с азбукой по методу передвижных букв).
* * *
Какие же принципы легли в основу того воспитания, которое она нам дала? Нельзя мне не остановиться на них: воспитание наше было совсем особенное. Говорю это смело, потому что почти нигде не видела, чтобы оно было применяемо с такой последовательностью и с такой выдержкой: нас никогда не наказывали за дурные поступки и никогда не награждали за хорошие; нам никогда не грозили никакими лишениями и не соблазняли никакими подачками. Как солнце светит и на добрых и на злых, так и удовольствия широко сыпались и на провинившихся и на безупречных. За проступки не следовало возмездия. Вы можете подумать, что, вероятно, мы были страшно распущенные дети! Непослушные! Недисциплинированные! Представьте себе, что наоборот. Как же могло случиться такое чудо? Постараюсь объяснить это.
