по праву рождения, эмблема Хёлов. Ни у одной другой семьи в округе нет дерева, похожего на страж-каштан. И ни одна семья в Айове не может сравниваться по странности с этим многопоколенным фотопроектом. А взрослые словно поклялись никогда не говорить о том, в чем же его цель. Ни дед, ни отец не могли объяснить Николасу смысл этого увесистого кинеографа. Дед говорил: «Я пообещал отцу, а тот пообещал своему отцу». Но в другое время он же сказал: «Эта штука заставляет тебя по-другому мыслить, разве нет?» И действительно, заставляла.
Именно на ферме Ник сделал первые наброски. Карандашные мальчишеские мечты — ракеты, неземные машины, огромные армии, воображаемые города, с каждым годом все более вычурные от деталей. Потом текстуры естественнее, реальнее — лес волос на спине гусеницы или бурные погодные карты в волокнах половиц. Именно на ферме, хмельной от кинеографа, Ник впервые стал рисовать ветви. Четвертого июля он лежал на спине, глядя на раскинувшееся древо, пока все остальные метали подковы. В постоянном расщеплении каштана чувствовалась геометрия, равновесие толщины и длины, которое Ник еще не мог запечатлеть, ему не хватало сноровки. Рисуя, он задумался о том, какой надо иметь мозг, чтобы различать каждый из стрельчатых листов на любой ветке и распознавать их также легко, как, к примеру, лица кузенов.
Еще один просмотр волшебного фильма, и быстрее, чем черно-белое брокколи превращается в ощупывающего небеса гиганта, девятилетка, которого одергивал дед, становится подростком, проникается любовью к Богу, молится ему каждую ночь, но редко удачно, так как не может прекратить мастурбировать на фантазии о Шелли Харпер, он уходит от Бога и приходит к гитаре, попадается полиции с половиной косяка травы, получает шесть месяцев в устрашающей колонии для несовершеннолетних близ Сидар-Рэпидз, и там — часами рисуя все подряд, что только видит в окна со стальными решетками, — он понимает, что всю свою жизнь хочет заниматься странным.
Ник был уверен, что такую идею будет трудно подать семье. Хёлы были фермерами, владельцами магазина по продаже фуража и торговцами сельскохозяйственным оборудованием, как его отец, жутко практичными людьми, укорененными в логике земли, привыкшими работать долго и упорно, днями, год за годом, никогда не спрашивая почему. Ник готовился к ссоре, к чему-нибудь прямиком из романов Д. Г. Лоуренса, которые помогли пережить ему старшую школу. Он репетировал неделями, но слова застревали в горле от самой абсурдности просьбы: «Пап, я бы с удовольствием прыгнул с края жизни, полной здравого смысла, причем за твой счет, и стал патентовано безработным».
Он решился на разговор ранней весной, ночью. Отец лежал на диване, который стоял на веранде, и читал биографию Дугласа Макартура. Николас сел в глубокое кресло рядом. Ароматный ветер дул сквозь сетку и ерошил ему волосы.
— Пап? Я хочу пойти в художественную школу.
Отец посмотрел на него поверх книги так, словно изучал руины своей династии.
— Я так и думал, что чем-то в таком духе все и кончится.
И Ник уехал, он гулял на таком длинном поводке, что добрался до самого центра Чикаго и обрел свободу, давшую ему испытать все пороки, присущие его желаниям.
В чикагской школе он многое узнал:
1. Человеческая история была рассказом о все сильнее растущем рассеянном голоде.
2. Искусство было совсем не таким, каким он его считал.
3. Люди делают все, о чем ты только можешь помыслить. Сложные резные портреты на кончиках карандашей. Собачье дерьмо, покрытое полиуретаном. Земляные сооружения, способные сойти за маленькие государства.
4. Все это заставляет тебя по-другому мыслить, разве не так?
Одногруппники смеются над его небольшими карандашными набросками и гиперреалистическими сверхнатуралистичными картинами. Но он продолжает их писать, год за годом. И скоро становится известен. Им даже восхищаются, пусть и язвительно.
Одной зимней ночью, на последнем курсе, в арендованном чулане в Роджерс-парке, Нику приснился сон. Студентка, которую он любит, спросила его: «Что ты действительно хочешь делать?» Он вскинул голые руки к небу, пожимая плечами. Крохотные фонтанчики крови собрались в середине ладоней. Из них выросли две ветвистых колючки. Ник затрепетал в панике и проснулся. Прошло полчаса, прежде чем сердце забилось нормально, а он сам понял, откуда взялись эти шипы: из фотографий каштана, который посадил его норвежский странствующий прапрапрапрадед сто двадцать лет назад, когда сам записался на заочку в школу примитивного искусства, на равнины западной Айовы.
Ник сидит у стола, снова пролистывает книгу. В прошлом году он получил Приз Штерна по скульптуре от Школы института искусств. В этом он работает на складе знаменитого чикагского универмага, который уже четверть века медленно отходит в мир иной. Безусловно, Ник получил степень, которая дает ему право делать необычные артефакты, способные смутить друзей и разозлить незнакомцев. В Оук-парке у него есть целая камера хранения, забитая костюмами из папье-маше для уличных маскарадов и сюрреалистическими декорациями постановки, которая шла в маленьком театре в Андерсонвилле, но продержалась всего три дня. В двадцать пять лет потомок фермерской династии хочет верить, что лучшая работа все еще ждет его впереди.
Завтра Сочельник. Хёлы начнут приезжать именно тогда, но бабушка уже на седьмом небе от счастья. Она теперь живет только ради дней, когда старый, продуваемый насквозь дом заполняется потомками. Фермы больше нет, есть только дом на острове посреди полей. Вся земля в долгосрочной аренде, ею владеют компании, чьи офисы находятся в сотнях миль отсюда. Почва Айовы доведена до рационализованного финала. Но скоро праздник, и снова начнутся чудесные рождения, появятся спасители в яслях, как всегда было на Рождества Хёлов вот уже сто двадцать лет.
Ник направляется вниз. Середина утра, бабушка, отец и мать сгрудились вокруг кухонного стола, где делаются булочки с пеканом, а костяшки домино уже так стерлись, что больше напоминают жевательные резинки. Снаружи ужасный холод. Борясь с полярными северными ветрами, проникающими сквозь стены из кедровых досок, Эрик Хёл выкрутил на полную старый пропановый обогреватель. В камине бушует огонь, еды столько, что можно накормить человек пятьсот, а новый телевизор размером со штат Вайоминг показывает футбольный матч, на который всем наплевать.
Николас спрашивает:
— Так кто за Омаху?
В музее Джослин, буквально в часе езды, идет выставка пейзажей Гудзонской школы. Когда он прошлой ночью закинул идею, родители, кажется, заинтересовались. Но теперь лишь смотрят в сторону.
Мать улыбается, смутившись:
— Я кажется слегка приболела, дорогой.
Отец добавляет:
— Нам всем довольно уютно, Ник.
Бабушка кивает, сонно соглашаясь.
— Ну и ладно, — говорит Ник. — Черт с вами! Вернусь к ужину.
Снег задувает на шоссе, еще больше падает
