в букет, потому что все они облетели, вымокли в лужах и пахли гнилью и принесённым ветром зелёным пеплом.
Где-то в горах могло ещё цвести что-нибудь эдакое — в горах чего только не растёт странного, — но на рутинных вылетах Макс ничего не заметил.
А девчонка была интересная. Её звали Маргарета, и она каждый раз забавно щурилась, прежде чем сказать что-нибудь едкое, строила из себя недотрогу, но поглядывала в ответ с интересом. И, по правде, у них могло бы склеиться что-то и без цветов, — долгое ли это дело, когда знаешь, что можешь уже завтра стать вонючим угольком с инвентарным номером, — но Максу нравился вызов, нравилось чувствовать себя снова пылким юношей, обхаживающим девицу с пышным букетом роз, и хотелось, в конце концов, не забыться и выключиться, а притвориться чем-то нормальным.
Поэтому он не слишком торопился, только искал её глазами в столовой. И потом, когда дежурить заступил другой клин, он нашёл её в курилке и протянул цветок.
— Это… что такое? — нахмурилась девчонка и потыкала в него пальцем.
Цветок был — краше некуда: Макс потратил на него почти час перед завтраком, а его ребята, ухохатываясь, помогали кто советом, а кто и делом. Стебель свернули из газеты, листья накромсали из обрезков той ткани, что шла на лёгкую форму, — в казарме их держали на заплатки, — а сам цветок… ну… Макс ожидал от бинта и ниток чуть большего, но получилось даже отчасти похоже. По крайней мере, если смотреть издалека.
— Ромашка!
Лицо у девчонки вытянулось, и стала она от этого такая хрупкая и хорошенькая, что Макс сам себя простил за все мучения с клеем.
— Ромашка? Но почему… ромашка?
— Так, ромашка, она же маргаритка, а ты Маргарета, и это цветок для тебя. Игра слов!
Она засмеялась.
— Это разные цветы, умник.
Но цветок взяла. Картинно понюхала, а потом показала ему язык и скорчила рожицу, — и, кажется, примерно тогда он в неё и влюбился.
Джино мог говорить, что ждал «подходящего времени». Но подходящего времени не было, не было совсем никакого времени, только то, что удавалось выгрызть зубами, вырвать у злого рока. Пусть Кармела была чудесным видением на горизонте, живой мечтой о каком-то невероятном будущем, а у Макса не было мечты, — у Макса была живая, смешная девчонка, короткие жадные поцелуи, украденные часы наедине.
Джино так никогда и не объяснился с Кармелой. При обстреле в декабре горящий снаряд попал в навигационную башню, и Кармела сгорела в ней — ничего не осталось.
Вообще-то на базе запрещалась выпивка. Но после тяжёлого боя, после потерь командиры смотрели сквозь пальцы на ходящие по рукам фляги, а то и подливали в них украдкой. И Джино пытался утонуть в водке, но всё никак не мог забыться, хотя его давно штормило, как недолётка в грозу.
— Я его снял, — сказал Макс, положив ему ладонь на плечо. — Того ублюдка, который…
Макс был метким стрелком, одним из лучших, и отличным всадником. Это Макс на злом кураже придумал облететь линию столкновения через недоступную ледяную высь и упасть врагу в тыл. Поднять достаточно высоко удалось лишь четырёх зверей, и одному из ребят это стоило отмороженных кистей рук, несмотря на утеплённую форму и всю защиту, но вражеские артиллеристы были разбиты, и Монта-Чентанни выстоял.
Джино бился на самом рубеже, отчаянно нарываясь на огненный заряд. Выжил и получил от командира по шее.
Умер Джино позже, но Макс не помнил уже, когда и как.
А тогда — тогда он пил, не пьянея, и спать ушёл к зверям, где в негромком шелесте крыльев и хриплом дыхании не было слышно сдавленного рыдания.
— Не умирай, Ромашка, — серьёзно попросил тогда Макс. Маргарета сидела рядом, уронив голову ему на плечо, вымотанная и заторможенная. — Не умирай, ладно?
А она пробормотала лениво:
— Ладно… и ты тогда тоже…
— Да.
Это была глупая просьба. И глупое обещание, которое никак нельзя было сдержать. И говорить было неловко: в дивизионе принято было суеверно обходить в упоминаниях смерть, — но и не сказать было нельзя.
— А у тебя у родителей, — Маргарета лежала у него на плече с закрытыми глазами и едва шевелила языком, — какого цвета глаза?
— Карие, — он высвободил руку и приобнял её. — У мамы потемнее, у папы посветлее. А что?
— Считаю…
— Считаешь?
— С каким шансом у нас могут получиться голубоглазые дети.
— Чего?.. Ты это, что ли…
Она пихнула его кулаком в бок — больно, между прочим, — и фыркнула.
До войны Макс никогда не хотел возиться с вивернами. Они казались ему довольно противными, неопрятными и страшными на вид тварями. И в ветеринарную академию он пошёл не ради дара и полётов, а лечить животных, предпочтительно — обожаемых с детства лошадей. После практики первого курса (и первых коровьих родов) Макс вынужденно заключил, что крупные копытные чудесны все. Даже если любоваться ими с рукой, запихнутой в корову по плечо.
А Маргарета мечтала летать, но не прошла по способностям — мест тогда было совсем мало, — и училась на агронома, в их училище занимались озимой пшеницей. Теперь её успокаивали книжки про селекцию и простенькие задачки по генетике, а он зашил столько крыльев, что почти перестал отличать их от ткани.
— У меня у мамы, — вяло продолжала Маргарета, — были голубые глаза… то есть во мне половинка, и если у тебя…
Наверное, она совсем вымоталась, если стала нести такую чушь. Макс летал на виверне в боевом дивизионе, а Маргарета водила дракона: их отряд возил всякое разное от города при последней станции железной дороги, перебрасывал боеприпасы во время столкновений и возил раненых. Раньше работа с драконами считалась мужской — огромные звери, тяжёлые грузы. Теперь всё перепуталось.
— Эти всякие твои шансы, — Макс легко поцеловал её куда-то в пропахший дымом затылок, — проверим когда-нибудь потом.
Маргарета тихонько сопела: отключилась, бедняга. Связь со зверем тяжело держать долго, а она налетала сегодня, наверное, больше, чем он. Макс откинулся назад, стукнулся затылком о стену, прикрыл глаза.
Никакого «потом» не было, как не было будущего. И времени не было никакого, кроме украденного. Проказливая соседская девочка давным-давно, в полузабытом детстве, обрывала лепестки с ромашки, гадая: любит — не любит. Облысевший цветок выкидывала без всякой жалости.
Теперь этой безжалостной девочкой была
