к телеге.
Благо удержалась. Не нужна была никому ее помощь.
Покров с Людмилы слетел что ветром сдуло и белым облаком опал за спиной, накрыв цветы и явив зевакам желанное. Ту, кого отдавал Яргород в руки южному князю; ту, от которой глаз было не отвести.
Рассыпанные по спине и плечам волосы ее мерцали в солнечных лучах, словно из них и сотканные; опущенные черные ресницы трепетали, на румяных щеках виднелись ямочки от несмелой улыбки, а расшитый серебром алый наряд не оставлял сомнений в том, чья именно дочь станет сегодня женой.
Княжна на миг вскинула руки, точно крыльями взмахнула, показались в прорезях длинных рукавов тонкие пальцы, и телега тронулась дальше под радостный гомон толпы. И, верно, только Фира заметила, как сбился с шага Руслан, как, заглядевшись на Людмилу, чуть не врезался в побратима, и тот со смехом обхватил его за плечи и потащил вперед.
Когда миновали улицу мастеров, Фира остановилась на мгновение перевести дух. Капище было все ближе, посадский люд отставал и расходился, да и кое-кто из днешних предпочел влиться в шумные гулянья за стеной и не тревожить лишний раз суровых идолов: кто долгов старых стыдился, кто требу в душе копил.
Не про всех было это зрелище, так, может, и Фире не стоило идти в чужой храм?
Пусть совсем непохожий на привычные ей, темные и гулкие, пропахшие ладаном и воском, где скорее услышишь горестные всхлипы, чем смех. И все же то был храм… поросший зеленью и открытый светилам.
Вскоре поезд свадебный совсем поредел и распался: развернули обратно к княжьим хоромам старики, разметалась округ пограничных камней молодежь, и шагнули под взгляды резных деревянных богов, где уже ждали волхвы да великий князь, лишь Руслан с побратимом и княгиня Чаяна под руку с Людмилой. Та, слезая с телеги, к Фире обернулась, разомкнула губы, будто сказать что-то хотела, но смолчала и глаза отвела.
Сердце зашлось от дурного предчувствия, сила в ладони хлынула, так что пришлось кулаки стиснуть, ни капли не выпустить.
Шагнуть в круг Фира так и не решилась – слишком остро ощущалась мощь чужих богов, слишком ярко сияли нити, протянувшиеся от идолов к затылкам жрецов, слишком холоден был запах жертвенной крови, явно пролитой совсем недавно. Капище полнилось силой и пугало, несмотря на летний солнечный день. А еще манило, притягивало, желая то ли напоить ведьму до отвала, то ли, наоборот, выпить досуха.
Фира едва не потерялась в его зове, потому отступила на шаг, еще на один и еще, пока не смогла дышать полной грудью, и за ритуалом следила из-под полуприкрытых век.
Голоса волхвов сливались в песню, голос князя Владимира гремел громом, а где-то меж их словами – или то лишь чудилось – шелестели и другие голоса, нездешние. Все сильнее пахло кровью (князья резали ладони и Перуну дань отдавали), палеными перьями (сжигали на алтаре остатки жертвенных птиц) и дикими травами. Клубился у ног жениха и невесты наползший на холм невесть откуда белесый туман.
Лишь когда надел Руслан любимой на голову золоченый обруч, когда получил взамен такой же, когда связали их руки красным рушником и повели по кругу, Фира сморгнула набежавшие слезы и улыбнулась.
Вот и всё. Почти всё…
Из священного круга Руслан и Людмила вышли рука в руке, как муж и жена. Прекрасные, неуловимо похожие, светловолосые, оба в алом с серебром и такие счастливые, что смотреть больно.
Бросились к ним тут же друзья, подружки и родня, кто не успел разбежаться, только великий князь с княгиней так и не покинули капища, остались с волхвами, глядя вслед развеселой молодежи.
Фира тоже подошла к Людмиле, обняла ее крепко, губами виска коснулась, затем кивнула Руслану, теперь хмурому и следящему за каждым ее движением, будто в ожидании подвоха. Язык тут же зачесался сказать что-нибудь едкое, уколоть, как всегда случалось при встрече с ним, но Фира удержалась. Улыбнулась только широко-широко и подмигнула – пусть в догадках теряется и ищет за пазухой проклятый ведьмовской мешочек, – а потом посторонилась, уступая место нетерпеливой Вьялице, что уже дергала ее за рукав.
Обратно в детинец так и шла сбоку, краем глаза за Людмилой приглядывая, но не приближаясь.
– Ну что, луарка, готова со мной постель молодым греть? – Рядом вдруг появился Третьяк и лапищу тяжеленную Фире на плечо плюхнул.
Она крякнула, чуть не переломившись, и рассмеялась:
– Не ту зазываешь. Сваха во-о-он там вышагивает, и она явно готова.
Традиция лежать на свадебных перинах вперед жениха и невесты тоже казалась ей дикой, но забавной. Ничего похабного тут не было: дружка и сваха могли едва присесть на постель, и та уже считалась согретой, но все ж Фира радовалась, что не ей выпала эта честь.
– Ты ее видала? – возмутился Третьяк, даже не повернувшись в указанную сторону. – Моя бабка помоложе будет.
– Значит, руки держи при себе, чтоб не женили вслед за другом.
Ладонь его, большая, горячая, так и лежала на ней, и неугомонный большой палец двигался, забирался под ворот, поглаживая кожу, отчего к лицу приливал жар. Фира не могла понять, нравится ей это или нет, и злилась, потому потерпела пару шагов и плечами передернула, освобождаясь.
Третьяк хмыкнул, но рядом остался, не ушел.
– Недобрая ты, ведьма, ох, недобрая, – покачал головой. – Я, может, и не прочь с женой домой вернуться, но мне принцессу подавай, а ты нос воротишь. Плясать-то хоть пойдешь?
Фира глянула на него исподлобья, с трудом сдерживая улыбку, и снова на дорогу уставилась. Хорош, зараза. Не так красив, как Руслан – тот напоминал дикого кота, мощного и крепкого, но гибкого и проворного, а Третьяк, скорее, медведя после спячки. Такой же огромный, взъерошенный, бурый и темноглазый. Но не было в этой тьме ни капли зла, лишь льющееся через край веселье.
– Плясать пойду, – наконец отозвалась Фира и все же уцепилась за подставленный локоть.
И пусть зыркает на нее разобиженная Оляна, что всю дорогу вокруг Третьяка скакала. Пусть хмурится Руслан – когда он при ней не хмурился? – и задумчиво кусает губу Людмила. Пусть смотрят все, пока глаза не выпадут.
И хоть не замирает сладко сердце, которому Третьяк не мил иначе, чем приятный знакомый, сплясать с ним все равно не грех.
Потому что скоро Фире уходить, а пока… ей хотелось праздника и тепла.
* * *
Фира не раз слышала, как дружинники жаловались на холод в гриднице даже в разгар лета, но нынче здесь точно никто не мерз. Пламя в необъятном очаге стерегли и беспрестанно подкармливали, не давали ему ни на вздох прикорнуть на углях, да и вдоль стен запалили столько огней, что хватило бы обогреть весь Яргород. Приволоченные из-за стены скоморохи голосили, похабничали и били в бубны, народ плясал, и от кожи людской тоже веяло жаром. Вечер выдался плотным, душным, и, когда распахивались двери, чтобы внесли с улицы очередного запеченного порося или птицу, каждый из гостей поворачивал голову в надежде на освежающий ветерок, но оставался ни с чем.
Фире казалось, что и сами они здесь, как пироги в божьей печи, скоро запекутся до румяной корочки. Даже досада взяла, что сменила легкую белую рубаху да сарафан, в которых на капище ходила, на платье. Пусть нарядное, под стать случаю, зеленое с шитьем голубым, отчего и волосы ее, и веснушки смотрелись чуть благороднее, но такое тяжкое, что хоть вой. Шея взмокла, коса, казалось, пропиталась влагой насквозь и к земле тянула, а короткие волоски у висков и вовсе закурчавились. И где другие спасались медом и пивом из погребов – челядь только успевала носиться туда-обратно, – Фира стоически терпела.
Не с руки ей было хмелеть.
Немного бодрил вид великого князя, жены его и старшего сына: тем и вовсе пришлось корзно[10] накинуть, богатое, черно-солнечное, с опушками меховыми, а погляди ж, не раскраснелись, не покрылись испариной, сидели во главе стола поперечного что ледяные истуканы. Жених с невестой тоже будто не замечали плещущего вокруг жара: оба переоделись – опять в красное, но на сей раз с золотом, – Людмила прилюдно волосы Руслану лентой своей стянула, а он на ее чело венок возложил, прямо поверх обруча свадебного. Вроде как отдарился за тот, что на ладных гуляньях от нее получил.
Оба улыбались, переглядывались и, похоже, пальцы под столом
