использовались, за исключением коровника.
На самой северной окраине, выходившей к лесу, стоял он, некогда грандиозный — на двести голов скота, беспривязного содержания; надёжный, прочный, тёплый, как весь Советский Союз. Теперь половина его крыши — арочной конструкции, крытая уже только местами шифером, осыпалась и через зияющие дыры были видны стропила и короба вентиляции из полипропиленовых труб. Осыпавшийся шифер напоминал опавшую, омертвевшую чешую, а торчащие из дыр крыши стропила и вентиляция напоминали кости скелета выброшенной штормом на берег гигантской туши мёртвого кита или дракона.
Сколько таких скелетов из прошлой жизни образовалось по всей Земле, после обрушившегося на планету метеоритного дождя и тотального — на годы коллапса электричества? Сотни тысяч? Миллионы? Миллиарды? Никто не считал.
Жизнь в коровнике ещё оставалась только в родильном отделении и во вспомогательных помещениях южного торца задания, к которому подходила разбитая грунтовая дорога, проходящая через совхоз, укрепленная кое-как вспомогательным материалом из битого кирпича и щебня.
Хозяйство из восьми коров Бестужевской породы, в углу, огороженном кирпичной стеной от продуваемого насквозь ветрами основного помещения вела шестидесятилетняя тетка Екатерина Матвеевна. Была она из местных старожил. Были и ещё двое — бывший протодьякон Дмитровского кафедрального Собора Успения Пресвятой Богородицы — крепкий ещё для своих пятидесяти мужичок Егорыч и девочка шестнадцати лет, которую в совхозе «Путь вперед» все звали Ленка-Дурочка. Звали её так не со зла, а чтобы не путать с другими. Редкие, но страшные приступы эпилепсии сильно повредили её рассудок. Так и звали её — Ленка-Дурочка.
Протодьякон и девочка приплутали в совхоз позапрошлой зимой в поисках жизни лучшей, прибились к Екатерине Матвеевне. Сначала вроде как до весны, да как-то прижились. Добра от добра не ищут, а чтобы в чужом дому куском не попрекали, трудились на хозяйстве, как могли и жили дружно.
Последние годы хворала Екатерина Матвеевна. Похоже, чуя что-то неладное про себя, позапрошлой зимой поехала повидаться с родственниками в Потаповку, да так и не вернулась. В Потаповке сказали: "не приезжала«. Пропал человек — бывает. Не такое бывает. Остались на хозяйстве протоирей без церкви и девочка дурочка.
Бекас остановился в лесу на краю опушки, осматривая видневшийся вдали коровник и поле между лесом и коровником — бывший яблоневый сад, вырубленный на дрова, в тот год, когда «красные» из Москвы решили показать, кто главный и прессовали местных по путям снабжения. С углем и соляркой и всем прочим был полный облом. Сад порубили.
Опасности дома, а он уже был дома, Бекас не ждал, но такая у него сложилась привычка — осмотреться перед выходом на открытое пространство. Бекас пошел через бывший сад, между двух рядов торчащих пеньков.
Старый, уже почти глухой и почти слепой алабай, дремавший у входа в коровник, заметил Бекаса, когда тот уже подошел почти вплотную. Волкодав поднял свою лобастую голову и сначала однократно рявкнул и вновь положил голову на лапы. Долг собачей службы взял над ним своё. Он нехотя поднялся и залился продолжительным лаем в сторону Бекаса. Умерил пыл только когда почуял знакомый запах.
— Пират, бродяга. Не узнаёшь своих? — сказал Бекас остановившись.
Бекас жил в бывшем хозблоке по другую сторону грунтовки и был частым гостем. Пират узнал, но продолжил коротко рявкать, уже без запала.
Из дверей показался протодьякон Егорыч в чёрном латаном-перелатанном ватнике, в котором работал он все времена года. Он прикрыл глаза ладонью от света, спросил:
— Кого ещё ни свет ни заря?
— Бекас.
— А-а-а, ты, Бекас, — протянул он, откладывая в сторону к стене вилы и добавил, обращаясь к собаке, — Свои, свои.
Егорыч подал Бекасу руку, только когда Бекас пожал её, Пират вильнул хвостом, ткнулся протодьякону под рукав ватника, чтобы тот погладил, подошёл к Бекасу, нюхнул штанину, медленно завалился на бок, тут же рядом, но уже не дремал, водил ушами, вслушиваясь в то, как говорят.
— Служивый. — кивнул Бекас в сторону пса.
— На одном характере. Слепой, глухой, старый. Ты с чем, Бекас? Надо чего?
— С зоны я.
— А-а-а, понятно. Я думал надо чего. Молочка парного. Возьмёшь?
— Возьму.
Молока Бекасу было не надо — сказал так, чтобы не обидеть.
— Молочко наше — моё почтение, а не молочко — все пять процентов — хоть сейчас на выставку сельского хозяйства. Бери литров пять, а?
— Пять много. Парочку.
— Не пожалеешь.
— Ну, добро — три.
— Так, так — сказал Егорыч, засуетившись, осматривая свои не чистые руки, — Обожди-ка.
Он быстро нырнул в дверной проём и вернулся с полотенцем через плечо, куском хозяйственного мыла и битым, видавшим виды чугунным чайником.
— Полей-ка, будь ласка! — сказал Егорыч, протягивая Бекасу чайник.
Бекас перевел СВД, с плеча, в положение «на грудь», взял чайник, плеснул Егорычу на руки.
— Будя, будя, будя. — прервал струю Егорыч.
Стал мылить руки и не глядя на Бекаса спросил:
— Ну, как там?
— В Зоне-то? — переспросил лишнее Бекас.
— Ага, в ней.
В совхозе было негласное правило — рассказывать без лишних секретных подробностей о случившихся в Зоне не штатных ситуациях, чтобы предупредить об опасностях всех своих.
— Как говорится — с какой целью, святой отец, интересуетесь? В Зону собрался? Не всё коровам хвосты то крутить! — не злобно пошутил Бекас.
— Мне-то в Зону? Лей-ка! Будя, будя.
— А в Зоне, отец, по-прежнему — когда мы их, а когда они нас.
— Не весёлый ты, Бекас, невесёлый. Пустой значит?
— Пустой.
— Бывает.
— В этот раз пустой, а там поглядим.
Егорыч вытер полотенцем руки, перекинул его через плечо, сказал:
— Мне туда без надобности. Я такие шутки шутить, как ты, с зоной не умею. Держусь от этого дальше. Зона она не для таких, как я.
— А для каких таких она?
Егорыч пожал плечами.
— Выходит для таких, как ты.
— А мы то какие?
— А это всё покажет время — какие вы есть.
— Всё загадками говоришь, святой отец. Шутками — прибаутками.
— Какие уж тут шутки! Это вы вон шутки шутите, а сами не знаете с чем. Я так думаю, что если усердствовать в шутках с ней, она может посмеяться в ответ так хорошо, как умеет смеяться тот, кто смеется последним. Язви её мать, прости Господи! А кроме прочего, открылась мне, Бекас, суть происходящего. Всего что было, что есть, что будет. Потому в зоне искать уже более мне нечего.
Бекас понял, что Егорыч ждал вопроса и задал его:
— И что за суть такая загадочная открылась тебе, отец святой?
— А суть такова — нет в жизни счастья, но не так нету, что б найти его, а так что
