доносился снизу. Выхлопными газами пахло аж до четвертого этажа и никакого навоза! На перекладине вешалки болтались небрежно брошенные джинсы и куртка. Саня еще раз осмотрел комнату, выглянул во двор и потер щетинистый подбородок. Вчерашний день уже казался ему болезненным кошмаром. Возможно, траванулся в супермаркете, когда пробовал колбасу, а потом еще и копченую рыбу. Он помнил, что пил какие-то таблетки… а после сутки бредил, лежа на икеевской койке.
Ломило поясницу, вроде вчера весь день один таскал гробы на кладбище. На кладбище! Матрица! Потихоньку память возвращалась и не несла с собой ничего приятного: его выгнали! Да и что-то хреновое случилось с ним вчера. То ли сон, то ли явь.
На полу в кухне валялись уже подсохшие тряпки, стоял таз с водой.
Саня подобрал стеклянную пробку от пузырька непонятно с чем и сунул в горлышко склянки, стоявшей на полке. Содержимое таза вылил в унитаз, присел на табурет и замер… на карнизе сидела тварь из его кошмара.
Росту в ней было как в большой чайке,
Кровяные бусины глаз на маленьком крепком черепе под бесцветными чешуйками бровей наливались и багровели.
Страх взорвал изнутри, швырнул на подоконник! Саня упал на живот и застонал. Половина его тела была за окном. Голова и руки свисали. Казалось одно неосторожное движение: вдох или выдох и он сползет вниз и ухнется об асфальт.
Мужик, ковырявшийся в машине, задрал голову. «Эй, парень! Не балуй!» — крикнул он, погрозив гаечным ключом.
Саня будто очнулся и осторожно заполз в комнату, тут же закрыв окно на все шпингалеты. Сжавшись, он сидел на табурете не отрывая глаз от окна, но тварь так и не появилась.
Идея с возвращением оказалась бесплодной. Хотя нет, плодовитой и этот плод был плодом его воображения, который вызрел в мозгу именно в этой злосчастной хате. Баба — ведьма!
Судорожно двигаясь по комнате, Саня собирал пожитки в рюкзак. Решение покинуть квартиру было спонтанным, но единственно верным в его невероятной ситуации. Кто знает, под какими мансардами свила себе гнездышко жуткая пташка с задницей льва!
Идти было некуда, только на кладбище. Авось Матрица сменит гнев на милость и вернет в бригаду. Могильный бизнес всех прокормит.
К кладбищу от метро ходила маршрутка. Дорогой старался не смотреть по сторонам, глядел под ноги. Если начнется, опять накатит, то он поймет это по тому, как асфальт станет брусчаткой. Но до самого метро дорога была серой и ровной. Окурки под ногами и никаких навозных куч.
Мастерская оказалась пустой — время обеда. Мужики обычно ели в столовке неподалеку. Тащиться туда и портить людям ланч побоялся. Обматерят. Особо с ним не церемонились. Узнать бы как там Матрица… Чувство растерянности не покидало и как-то неприятно саднило кадык, будто бригадир уже приложил к нему свои железные пальцы. Саня тяжело сглотнул и потащился к могиле Селёдкиной.
Еще издали он заметил знакомую фигуру у входа в храм — баба! Среди снующий туда-сюда прихожанок в джинсах и мини, она выглядела нелепо. Из-под серой пыльной юбки с шелковым алым кантом по подолу выглядывали такие же запыленные стоптанные сапоги темной кожи. Мешковатая кофта, платок на голове, платок на плечах. Баба творила поясные поклоны, всякий раз осеняя себя крестным знамением. Скрытый за стволом столетней липы Санек наблюдал за ней, чувствуя мелкий озноб, вроде того, что бил его прошлой ночью. Живая или фантом? Он не отрывал глаз от бабы, надеясь, что хоть чем-то она выдаст свое состояние в этой реальности. Но та, еще раз легко согнулась и заспешила по дорожке вглубь кладбища. Видно к опекаемой могилке. Короткими перебежками, чтобы не выдать себя, Санек дернул за ней. Выглядывая из-за бесхозного склепа, с поросшей плотным мхом крышей, он видел как баба, наклонившись, внимательно изучает надпись намалеванную с ошибкой. Саня, конечно, не сильно парился по поводу своей разнузданной орфографии. Даже если баба реальная и попрет за ошибку из квартиры, то ему уже не так обидно возвращаться в хостел. Там, по крайней мере, на карнизах не сидят жопольвиные птички. Да и карнизов с окнами не имеется, потому что подвал.
Пожалуй, он ни за что бы, не выдал себя и не подошел здороваться, но лоснящаяся, откормленная поминальными пирогами ворона, уселась аккуратно на тонкую жердочку чугунной ограды рядом с ним и принялась так истошно каркать, что баба обернулась и увидала парня, размахивающего ручищами, в надежде прогнать орущую птицу.
— Поди, сюды, соколик! — поманила пальцем. — Что хоронишься? Думаешь, я тебя не приметила. Еще у церквы приметила. Али боишься меня? — И баба вопросительно подняла бровь.
Саня зло шуганул птицу и, сунув руки в карманы, направился к могиле.
— А я вот мимо… смотрю вы тут … — с наигранным безразличием протянул он, про себя заготовив слова оправдания, мол, рука дрогнула, а голова не остановила. Но баба его огорошила:
— Вот спасибо тебе, соколик. Вижу, нарисовал красиво.
Смекнув, что заказчицу ничего не смущает в надписи, квартирант тут же повеселел.
— Сама-то я неграмотная, — продолжила баба. — Если какой документ, то крест ставлю или палец прилагаю. Мне б в жисть такого не сотворить! — она довольно кивнула и Саня, забыв про свои художества, на секунду загордился. Он смущенно поглядывал в грубоватое, необыкновенно живое лицо собеседницы, а та не сводила с него лукавого взгляда. — Тебя как зовут-то, соколик?
— Саня.
Ударил колокол. Густые липы над головой зашумели, из склепа пахнуло грибной сыростью.
— А меня Луша. Луша Пирогова. А тут племянница моя. Брата покойного дочка. Лампушка Середкина.
— Лампушка, — повторил он чудное имя, исподлобья глянув на крест, где белели буквы и цифры. — А когда умерла то?
— Да что ты такое говоришь, — всплеснула баба руками, — живехонькая она. С утра сегодня виделись. В аптеке.
— Как это? — на изумленном лице парня застыла глуповатая ухмылка.
Луша вдруг осеклась, прикрыла рот пятерней, и глаза ее из черных сделались темно-лиловыми, как прошлой ночью.
Санек растерянно молчал.
— Я что сказать тебе хотела, Ляксандр. — Баба схватила его под руку и потащила к лавке, догнивающей возле старинного склепа. Там присела и парню приказала сесть. — Ты меня не пужайся. Живи. А то, что я туды-сюды шастаю, так видно мне за грехи мои наказание. За распутство окаянное. Я будто порченная. И в церкву хожу и молюсь, молюсь. А вот же ж сама не ведаю, как сюды попадаю. Ох,
