же, как ее, и ей почему-то казалось: случится что-то страшное, если она еще хотя бы раз не поцелует его, не поймает губами его дыхание, не разделит его с ним на двоих...
Огромная змеиная челюсть раскрылась, обдав ее едким запахом яда, и острые зубы впились Тэррику в плечо.
Он не вскрикнул, не вздрогнул, не сделал ни движения. Вскрикнула, отрываясь от его губ, Шербера, и когда змея разжала зубы, выпустив яд, и тело Тэррика задрожало от боли, ему, а не ей пришлось повторять снова и снова, ловя ее взгляд и уговаривая их обоих поверить:
— Все уже прошло, видишь? Все прошло. Я даже успею поцеловать тебя еще раз, Чербер. Это не больно, мне почти не...
Его тело напряглось под ней, став тверже камня, и судорога выгнула его дугой, заставляя застонать сквозь стиснутые зубы.
И это было больно.
Шербера обхватила лицо Тэррика руками, но судорога была слишком жестокая, и ей пришлось тут же его отпустить. Из прокушенной губы ей на рубицу брызнула кровь, но Шербера едва ли это заметила: ее саму колотило, ее дыхание тоже срывалось, и она только огромным усилием заставляла себя не отвести глаз.
— Не борись, фрейле, — голос Номариама звучал как будто издалека. — Позволь яду сделать свое дело. Позволь ему отравить тебя, ты должен перестать бороться.
На мгновение Шербера почти поддалась панике. Уже ничего нельзя было изменить, и человек, с которым она проводила ночь за ночью, мужчина, который дал ей то, о чем она и не мечтала, умирал у нее на глазах, сжимая зубы и безуспешно пытаясь вырваться из связывающих его пут.
Он умирал, потому что доверял им. Он позволил себя убить, потому что верил ей, потому что это она убедила его, что так будет лучше, потому что Номариам выдумал этот глупый план, а Олдин поддержал, и теперь она может потерять Тэррика навсегда.
Нет! — сказала она себе, стиснув зубы. — Пока я — его акрай, этого не будет!
Так же внезапно, как и начались, судороги затихли. Лицо Тэррика было белым как снег, глаза постепенно заволакивал смертный туман, дыхание становилось все тяжелее и реже. Она все-таки обхватила руками его лицо, и ей показалось, что она держит в ладонях кусок камня, безжизненный, твердый, холодный.
— Вот и все, Чербер.
Тэррик попытался ей улыбнуться, но не смог. Голос охрип и сорвался на последнем звуке, и Шербера не выдержала и уткнулась носом в шею своего господина, чтобы не видеть его тускнеющих глаз. И пусть она не могла смотреть, но не могла не касаться, и пальцы все скользили по холодным щекам, очерчивали резкие контуры челюсти, задевали короткие ресницы, обводили тонкие губы и не могли остановиться.
В ее сердце что-то трещало и лопалось, раздирая ее изнутри и пробиваясь наружу, и имени этому Шербера все еще дать не могла.
— Тэррик. — Но это имя она знала. И она повторила еще раз, так, чтобы фрейле услышал и понял, что она хотела сказать. — Тэррик, господин мой...
Он дышал все реже, и сердце билось все тише, а потом ее пальцев коснулся последний легкий выдох, и наступила тишина.
ГЛАВА 3
Тэррик думал, что смерть — это свет или тьма, но она оказалась тишиной.
Он провалился в эту тишину, тягучую и вязкую, как болотный туман, в тяжелую тишину, сотканную из мгновений, которые пронеслись перед его глазами одно за другим, напоминая о том, о чем он уже забыл или вовсе не помнил.
Тишина — и больше ни звука там, где должны быть кряхтение, сопение и плач новорожденного ребенка, начинающего свою долгую жизнь в этом суровом мире.
Тишина — и они, люди, собравшиеся в Детской последнего города их народа, еще не осознавали рассудком, но ребенок этот никогда не заплачет и не закряхтит, и не засопит, потому что его жизнь оборвалась, так и не начавшись.
Брат Тэррика Алларик. Его жена Дреда, в пятый раз за последний год попытавшаяся стать матерью, но после того, пятого раза сошедшая от горя с ума и запретившая своему мужу приближаться к ней под страхом смерти. Они оба погибли в день, когда на город напали зеленокожие.
Тишина — и некогда полные жизни, а теперь безлюдные улицы Стохолмия, города-сердца, еще три сотни лет назад бившегося ровно и сильно, а сейчас едва трепыхающегося в последней попытке поддержать угасающую в теле искру.
Тишина — и холодная, пылающая рассерженным серебристым светом полная луна Шира на небе, и городские улицы кажутся залитым льдом, несмотря на то, что на дворе середина Лета.
Последний город. Последний оплот. Последние дети тех, что прилетели в этот мир на большом Корабле и потерпели крушение, разбившись о Небесный Риф.
Тишина — и никакого ответа на посланный пять сотен Лет назад сигнал о помощи.
Тишина — мгновение перед горестными криками женщины, обнаружившей своего вчера еще живого и смеющегося мужа мертвым в их общей постели.
Они ложились спать и не просыпались.
Молодые мужчины и женщины, крепкие и здоровые, они просто переставали дышать и засыпали вечным сном, как и их дети, только что рожденные на свет.
Кто-то, поддавшись панике, называл это проклятием.
Что это было, если не проклятие?
Что убивало их, кто убивал?
Может, и вправду, бог?
Ведь существовала же здесь магия, которой за столько лет они так и не смогли овладеть.
Ведь существовала же здесь телегония, движущая сила эволюции этого мира, позволяющая женщине одного вида вынашивать детей другого.
Поэтому они брали в жены только девственниц. Женщина, познавшая мужчину, уже несла в себе его семя, и дети, рожденные ей от их народа, не были только их детьми, но и детьми того, первого мужчины, а значит, не были чисты по крови и не были людьми.
— Тэррик!
Тишина выпустила его из своих объятий, испуганно шарахнувшись прочь. Он стоял посреди пустого города, и земля под ногами дрожала и разбивалась на куски, а небо над головой стало зловеще-алым и опускалось все ниже, грозя его раздавить.
Вокруг лежали тела его друзей и братьев: Алларик, Дунсданн, малыш Бьяркен, скорчившийся в последней судороге лихорадки, превратившей его лицо в черную маску, много, очень много тел тех, кого он помнил, знал и даже любил...
— Тэррик!
Он знал этот голос. Это была Инифри, издевающаяся, глумящаяся над их усилиями богиня, создавшая этот мир и от скуки решившая наказать
