волосы, такие же длинные как у девушек. Ведь он умел уже так много: ловил рыбу на костяной крючок, метко стрелял из маленького лука и упражнялся попадать в цель камнем из пращи. Бабка начала готовиться к постриженному пиру, сытила мед, пекла ржаные лепешки и откармливала каплунов.
И как раз именно тогда случилось нечто, совершенно изменившее его жизнь. Перед их домом, покрытым камышовой стрехой, на ограниченном палисадом дворе, где копались в навозе куры и каплуны, на глазах у множества мужчин его рода — сын брата его отца, старше его на пять лет, захотел отобрать у него костяной крючок для ловли рыбы. Семилетний ребенок схватил старшего на пять лет парнишку, поднял его и бросил на землю, как будто это была деревянная колода. Никто из видевших это не издал радостного или там удивленного крика, лица мужчин и женщин нахмурились, и в глазах собственного отца увидал он ненависть. Бабка же сказала, что пострижин не будет.
В тот же вечер услыхал он, как отец его ссорится с дедом. Отец хотел убить сына, но все решала воля хозяина. «Зимой мы продадим его купцам за железное орало, — решил Дед. — Теперь же пускай пасет коров на лугу между Черным Бором и болотом, в котором утонул Боза.» И мальчишка буквально затрясся от ужаса, потому что — хоть трава в том месте была самая буйная — никто там не выпасал скотину, потому что в Черном Бору завела себе логово волчица. Кроме того, и сам Черный Бор был страшным местом. Говорили, что уже много веков никто просто так не осмеливается войти в его чащобу. Там лежали поваленные огромные деревья, те же, что еще росли, сплелись ветвями и стволами будто в страшной муке. А в самой средине Черного Бора росло, якобы, дерево, согнутое книзу будто натянутый лук, и толстенный дуб, у самой земли расщепленный молнией. Если кто из рода Землинов заболевал, один только Дед мог провести такого в Черный Бор чтобы трижды обвести под ветвями этого дерева и пропихивал сквозь разорванный молнией ствол могучего дуба.
На утро от большого коровьего стада были отделены три самые худющие нетели, и мальчишке было приказано погнать их на луг меж Черным Бором и болотом. «До первых заморозков они должны стать жирными, иначе я тебя прибью, — заявил отец. — Дома тебе появляться нельзя. О пропитании будешь заботиться сам, равно как и о чем-нибудь теплом на ночь. Посему даю тебе нож, кресало и трут.»
Мальчик не спрашивал, за что ему такая суровая кара. Ребенок не имел права говорить, если его не спрашивали. Ребенок был вроде вещи, вроде глиняного горшка, который можно разбить одним пинком. Впрочем, даже глиняный горшок в семействе Землинов был чем-то более ценным. Вот почему мальчишка без слова взял свой лук и несколько стрел с костяными наконечниками, отравленными чемеричным ядом. Как был, как спал и ходил — в коротковатой льняной рубашке, перепоясанной лыковой веревкой — погнал он коров далеко от дома, так как никакого другого выхода у него и не было. Если бы не Дед, отец убил бы его, так что нужно было скрыться с глаз.
Прекрасен был дальний луг в это время года, хотя и страшновато на нем тоже было. Трава росла тут до пояса, полно было желтого лугового горошка и лиловой вики, что вьется по стеблям. На холмах сразу же бросались в глаза синие корзинки васильков и желтые — рeрawy, а так же белые балдахины кашки. Коровы напихивались травой, но в полдень, когда уж очень докучали им слепни, сбегали в тень Черного Бора, а туда обычный человек заходить права не имел. Мальчонка звал их оттуда слабым, тоненьким голоском, умоляя вернуться, поскольку в путанице деревьев жила волчица, что могла сожрать какую-нибудь из телок. Животные возвращались на луг только под вечер, гонимые жаждой. Тогда нужно было следить, чтобы они не утонули на болоте, что тянулось до лениво несшей свои воды реки. К воде имелся только один сухой спуск, там росли лозы, именно там мальчишка ловил рыбу. Из нарезанной лозы же он сложил себе шалаш, в котором ёжился в прохладные ночи. Еще он сделал несколько дротиков по своей мерке, с настолько заостренными концами, что те могли бы пробить даже волчью шкуру. В у себя шалаше, в ямке, облепленной засохшим илом, держал он огонь, а точнее, покрытые золой угли. На опушке Черного Бора мальчишка собирал хворост и с его помощью разжигал по вечерам небольшой костерок, пёк на нем рыбу и съедал ее полусырой. Однажды ему удалось подстрелить из лука зайчонка, но почти половину мяса он отнес на край Черного Бора, чтобы задобрить богов и обеспечить себе их благоволие. С той поры он почувствовал себя уверенней и пару раз даже осмелился углубиться за своими коровами в чащу. Населявшим речку богинькам он платил каждый день, выпуская первую выловленную рыбу. В течение всех тех дней, что провел он на лугу, мальчишка ни разу не задумывался ни о себе, ни о постигшем его наказании. Он думал лишь о том, как уберечь трех отцовских коров. Но когда его не мучил страх за себя или животных, он ложился в траву, следил за кружащими по небу ястребами-мышеловами и слушал, как кричат речные чайки. Еще он научился делать из лыка веревки и теперь на ночь запутывал коровам ноги, держа их рядом с шалашом. Ему было спокойнее, когда он слышал коровье дыхание, ночь уже не казалась такой страшной, хотя в Черном Бору и орали козлы, и в голосе их, казалось, было некое предостережение или предупреждение. Ночью и река шумела сильнее — в ней все время что-то плескалось, наверняка это купались речные владычицы. Тогда он и не высовывал носа из своего шалаша, не желая увидать богиньку голой, ведь за это та могла его и заколдовать.
Однажды на луг пришла Милка, рожденная сестрой его отца, и принесла с собой в корзинке большой кусок ржаной лепешки — подарок от жалостливой бабки. Милка была всего лишь на три года старше мальчика, но под такой же как и у него рубашонкой вырисовывались выпуклые грудки, а когда она сидела, расставив ноги, ему было видно, что ее щелочка поросла светлыми волосами. Может потому-то она и считала себя уже взрослой и гораздо умнее, чем такой как он мальчишка.
— Что со мною будет? — спросил он.
— Ты доказал, что родился от спалов, — заявила девчонка. — Твоя мать умерла из-за тебя,
