Всё это - сказки на ночь, игрушки, разбитые коленки, украшения и умение говорить жёстко - я брала у Степана. Всё это, понятное дело, носило странные оттенки. Особенно, с точки зрения общества.
Например, сказки были совсем простые, те, что когда-то самому Степану рассказывала его мать-крестьянка или позже жена - его детям. Игрушки предложить мне Степан мог тоже необычные - проволока, глина, песок, а ещё клещи, гайки, поковки... Самыми красивыми украшениями мне казались капли застывшего олова, но папенька всегда в этом вопросе умело формировал мои вкусы в сторону драгоценных металлов и камней. А с нарядами вопрос решали модистка и горничная.
Уже лет в десять я понимала если не разумом, то каким-то чутьём, что не стоит рассказывать посторонним людям о своих увлечениях кузней и механикой. Потому что чувствовала - расскажу и потеряю родного и близкого человека. И этот человек потеряет меня. Ведь я для Степана тоже стала родной и близкой. Единственной родной и близкой.
Я помню нашу первую встречу.
Я была совсем маленькой, лет пять или шесть, и привлечённая грохотом, каким-то отчаянным стуком в кузнице на заднем дворе нашего дома, возле самых конюшен, сделала шаг внутрь.
Там было темно, жарко, стоял незнакомый горелый запах, пылал ярко алым зев печи, а рядом с ней бил огромным молотом по красному пылающему куску мохнатый потный человек в чёрном фартуке. И столько боли было в его движениях, столько отчаяния в каждом ударе!..
Он бил так, будто хотел убить тот раскалённый кусок, что держал огромными щипцами. Когда он ударил в последний раз и безвольно опустил руку с молотком, я спросила:
Лохматая голова медленно повернулась. Глаз на его лице было почти не видно в темени кузни, но пустоту и боль я бы почувствовала в них, будь они и вовсе закрыты.
- Что? - спросил он хрипло.
- Ты так бьёшь... Тебе больно, да?
Чёрная всклокоченная борода вдруг затряслась, сначала едва заметно, а потом всё сильнее.
А потом человек с грохотом отшвырнул инструменты, сел под стену прямо на землю и, закрыв лицо руками, затрясся. Затрясся и завыл. Я поняла, что ему очень больно, а ещё очень и очень плохо. Совсем плохо.
Стало так его жалко!..
8. Лиззи Ларчинская
Я подошла и стала гладить его по мокрым от пота, слипшимся волосам, по плечу, по руке:
- Ты хороший, хороший! Ты поплачь, когда больно всегда надо плакать, - я это знала точно, потому что только на той неделе свалилась с дерева, на котором хотела построить себе гнездо, и пребольно ушиблась. Никому не сказала, ведь няня ругалась бы, а папенька расстроился. И я спряталась, чтобы прореветься. А хорошенько проревевшись, почувствовала, что боль стихла.
Память о неприятных минутах была свежа, поэтому и советовала сейчас со знанием дела. Потом вспомнила, как мне папенька всегда говорил, если я больно расшибала коленку или локоть: «Ну, ну, маленькая, ты не виновата! Ты ни в чём не виновата!» и стала приговаривать:
- Ну, ну, ты хороший человек, ты ни в чём не виноват, не виноват!
Это чёрный лохматый человек ещё долго плакал, так долго, что я даже устала его гладить. А когда наконец утих, я вытащила из ближайшей бочки с водой ковшик и подала ему:
- Умойся, попей.
Он принял ковш, плеснул водой себе прямо в лицо, стёр капли чёрной, закопчённой рукой, оставляя грязный потёк на щеке.
- Нельзя это пить... - хрипло прокаркал.
- Почему? Заколдовано? - удивилась я.
Он качнул головой:
- Нет, это вода для закалки металла. Она. невкусная.
- Для закалки? Это как?
И человек, взяв в свои огромные жёсткие и чумазые руки мою маленькую и белу, начал рассказывать о том, как такие, как он, кузнецы куют горячее, раскалённое железо.
С того момента не было и дня, чтобы я не приходила в кузню посмотреть на его работу, послушать рассказы, принести кувшин холодной воды из родничка, что бил в лесу, недалеко от нашего поместья...
Человека звали Степан, был он кузнецом и одиноким, убитым горем человеком.
Уже потом, много лет спустя, я узнала, что очень вовремя встретилась Степану.
Он сильно горевал, потеряв семью, хотел туда, к ним. Звал смерть, искал её и жить смысла не видел.
Он злился и ненавидел себя, чувствуя вину: не задержись он на ярмарке, его семья -жена и двое малых детей - не угорели бы в доме, а он не остался бы один на свете.
Но вот пришла в тёмную кузню маленькая девочка, такая же маленькая, как его дочь, и сказала «Твоей вины нет!». И сказала так, будто это его маленькая Маняшка сказала, и он поверил. Поверил и, надеюсь, простил себя.
После этого я стала его хозяйкой. И думаю, что не той хозяйкой, как бывает зовут господ, а той, которой отдают душу. Вот только я никогда не относилась к кузнецу, как к слуге.
Он всегда был мне как нянька. Как старший брат. Как приятель, который больше в жизни видел, больше умеет, но всегда с интересом слушает мои выдумки, многие шалости поддерживает, и с любопытством вместе со мной исследует мир.
А я была той ещё придумщицей в детстве. Наверное, именно благодаря папеньке и Степану, которые с вниманием относились к моим выдумкам, пресекая опасные и развивая полезные.
Вот так и вышло, что я выросла между кабинетом и лавками отца, наковальней Степана, выполнявшим любые мои капризы. Если мне хотелось сделать из железных образков человечка - вот, держи, маленькая хозяйка. Мне хотелось, чтобы жестяная лягушка прыгала - вот, играй, маленькая хозяйка. Мне хотелось вот такую шкатулочку с потайным замочком, чтобы не заметен был, - у папеньки возьмём деньги, купим подходящую шкатулочку, нещадно торгуясь, и сделаем вместе, маленькая хозяйка.
Конечно, я знала названия всех инструментов, для чего и как их используют, многими даже сама умела пользоваться. Но чаще мне давали поручения что-то придумать и нарисовать. И это было так же увлекательно, потому что я оказывалась более умной, чем такой большой и умный Степан, более сообразительной, чем такой хитрый и ловкий папенька!
И когда однажды папенька за обедом рассказал, что у него беда с речкой, по которой нужно возить грузы на лодках, и через неё же нужно проложить мост, который будет мешать судам, я кое-что придумала. Я сообразила сделать мост, какие бывают в замках, надо рвом, только из раскладным, из двух половинок.
- Нарисуй, молодая хозяйка, и сделаем, - выслушав моё предложение, сказал Степан.
- Ну-ка, ну-ка, - вытащил из моих рук рисунки отец, выслушав нашу со Степаном просьбу о покупке материалов.
И мы его сделали, этот мост. И отец увеличил доход не столько от сохраненного судоходства к нашим торговым лабазам, сколько от количества любопытных, всегда собиравшихся поглазеть на то, как разводится мост.
