волнуйтесь. Она скоро отойдет. – Почему-то Рита искренне верит в Геру. Эта вспыльчивая девочка трогает ее до глубины души. – Я возьму часть чемоданов и помогу ей устроиться.
Она выбирается с пассажирского сиденья, разминая затекшие длинные ноги, и обходит машину, понимая, что волнуют ее вовсе не чемоданы. Багажник открывается с приятным стуком, и Рита выдыхает – сама не заметила, когда успела задержать дыхание.
– Ну что, уцелел ваш драгоценный груз? – спрашивает Джинни из машины.
– Да! – с улыбкой отвечает Рита. Ее природный оптимизм возвращается. – Цел и невредим.
– Я же говорила, между чемоданами ему ничего не грозит, Рита.
Террариум Риты – стеклянная теплица кукольных размеров – это единственная вещь, которая ей по-настоящему дорога. И единственная из ее вещей, не приносящая практической пользы. В ночь пожара, выпроводив Джинни и детей на улицу по темной задымленной лестнице, она попыталась вернуться за террариумом, но жар пламени помешал ей пройти. Рита забрала его в тот день, когда ходила за вещами малышки. Она словно воссоединилась со старым другом, безмолвным, но дорогим товарищем. Ставший домом для идеального замшелого камешка и нескольких растений, в том числе курчавого папоротника по имени Этель и еще одного, который она вырастила из крошечной черной споры (его зовут Дот), этот террариум остается единственной константой, соединяющей ее нынешнюю странную жизнь с Прежней Жизнью.
Еще с тех пор, как она была маленькой – но все равно самой высокой девочкой в классе, которую никогда не выбирали на роль ангела в школьных рождественских пьесах, а в старших классах не приглашали на танцы, – у нее на подоконнике всегда стоял ботанический террариум погибшего отца. Она смотрит в него, как другие девушки – в зеркало. Если прищуриться и вглядеться в него сквозь полумесяцы ресниц, можно перенестись за стекло, во все те ландшафты, которые она создавала внутри: пляж, сделанный из горсти песка; крошечный бонсай с изогнутым стволом, похожим на перекрученный серый носок; поле одуванчиков, спасенных из трещины в мостовой; и она сама в разном возрасте, разного размера. Мысленно путешествует по миру, помещает его под стекло, меняет его своими руками. И прячется в нем от страшного большого внешнего мира.
С трудом справившись с желанием первым делом отнести в дом террариум, она достает детские чемоданы и обходит машину. Под ногами хрустит поросший травой гравий. Рита наклоняется к Джинни, которая не сдвинулась с места:
– Давайте я и вашу сумку отнесу?
– Нет-нет. Я справлюсь. Идите в дом, Рита. Мне нужно немного побыть одной. – Она расстегивает сумку в поисках сигарет.
Рита медлит, опасаясь, как бы Джинни не прыгнула за руль и не помчалась обратно в «Кларидж» или даже в дом, вспыхнувший в годовщину рождения малышки. Об этом никто не упоминает. Пожарные объявили, что в случившемся виновата старинная лампа в форме пальмы, стоявшая в гостиной. А вот Рита в этом не уверена.
Мгновение затягивается, как нитка.
– Не волнуйтесь. Я просто выкурю сигаретку, Рита, – сухо произносит Джинни.
Рита краснеет и улыбается, успокоенная ее словами. Но, уже направляясь к дому, она слышит шипение зажигалки и тихое бормотание:
– Хотя я бы с удовольствием сожгла здесь все дотла.
4
Гера
4 августа 1971 года
КОГДА Я ВЫГЛЯНУЛА из окна спальни в то утро – с тех пор прошел год и одна неделя, – лондонское небо было голубым и неподвижным. Казалось, весь город задержал дыхание, дожидаясь, пока над крышами разнесется первый крик нашей малышки. Она должна была родиться на две недели позже. Я обвела предполагаемую дату ее рождения в своем перекидном календаре, нарисовав сердечко красным фломастером. Но соседи уже начали заносить нам стеклянные контейнеры с мясом в тесте и куриным салатом. У мамы, которая теперь ходила вразвалочку, как ковбой, временами случались «маленькие спазмики» – от этих слов мне на ум приходили птички, порхающие в саду.
После обеда я помогла ей застелить кровать старыми полотенцами, а потом разложить на полу газеты. Мы вместе посмеялись над бессмысленными стишками, которые отпечатались у нас на пальцах. Я постаралась не думать о том, для чего нужны газеты, и вместо этого начала представлять, каково это будет – взять на руки новую сестренку. (Я договорилась с Господом, чтобы он подарил мне сестренку, союзницу, лучшую подругу, которой у меня никогда не было, но забыла взять с него обещание, что она останется со мной надолго.) Она была бы вся красная и сморщенная, как обсосанный пальчик, и выросла бы похожей на меня, только немного более невзрачной. Я представляла, как буду держать ее на руках, а люди будут говорить – так, чтобы мама услышала: «О, ты такая хорошая старшая сестричка, Гера. Ей так повезло, что у нее есть ты». А я буду скромно пожимать плечами, как будто это не я неделями тренировалась на соседском коте.
Но потом «спазмики» упорхнули. Ощущение было такое, будто вечеринку отменили в самый последний момент. Мы стали ждать. Приехала тетя Эди, и вокруг нее, как всегда, все закипело. Она уже давно заявила, что слишком умна для замужней жизни; носит белую рубашку с темно-синими брюками и работает в новостном журнале, который отправляет ее, вооруженную блокнотом и ручкой, за границу, в опасные места. В нее дважды стреляли. Она крутит романы с военными фотографами. Детские развлечения нагоняли на нее скуку. Всякий раз, когда тетя Эди ходила с нами в Риджентс-парк кормить уток, она то и дело сдерживала зевки, пропахшие кофейной гущей, и поглядывала на свои мужские наручные часы. За это я ее и любила.
– Ну, не будем тебя задерживать, Эди, ты спешишь обратно на передовую, – бормотала мама немного кислым тоном, и я невольно задумывалась: может, ей тоже скучно кормить уток, только она не может в этом признаться.
Мама гораздо больше любила тетю Эди в ее отсутствие. На нее удобно было ссылаться в спорах с отцом, словно размахивая ярким флагом новой чудесной страны. Будущее принадлежит таким женщинам, как Эди, заявляла мама, с такой силой замешивая тесто, что его клочки летели во все стороны, оседая в неожиданных местах – например, на приподнятой папиной брови. Моя мама могла бы жить так же, как Эди, если бы не вышла замуж в таком юном возрасте – в девятнадцать – и не родила меня (через шесть месяцев после свадьбы). Я всегда чувствовала себя виноватой, когда она так говорила. Как будто мое появление помешало ей быть собой; как будто я затащила ее в прошлое, во времена,