и взлетали под разными углами, порождая хаос, в то время как сражающиеся звуки сплетались в моем мозгу в некую фантасмагорическую иллюстрацию этого хаоса.
Второе событие произошло в помещениях Ленинградского вокзала.
И тут я разглядел его. Он был с длинным «лошадиным» лицом, бледен, с рыхлой кожей человека неопределенного возраста. И еще я отметил, что он как-то странно одет – слишком много всего на него было напялено. Конечно, каждый волен носить, что ему заблагорассудится, но есть же понятие здравого смысла.
Проведя значительную часть жизни в переполненных аэропортах или железнодорожных вокзалах и отстояв свое в очередях, я научился не обращать внимания на окружающих, даже если они дышат прямо в затылок. Но здесь был другой случай. Его присутствие выводило меня из себя, как, наверное, выводит вас из себя – даже если вы не являетесь закоренелым кошконенавистником – кошка вашего друга, которая во что бы то ни стало хочет потереть спинку именно о ваш стул. Во-первых, мне бросилось в глаза, что человек в чёрном не был обременен никакой кладью, тогда как у любого из нас в руках был чемодан, сумка или хотя бы портфель. Во-вторых, несмотря на жару и давку, он не выказывал никаких признаков беспокойства. Он был олимпийски спокоен и невозмутим.
Словно из ниоткуда появился этот странный субъект. Неожиданно я очутился лицом к лицу с человеком в чёрном. Наши взгляды встретились. Мои глаза налились кровью. А у него глаза были узкие-узкие, я таких в жизни не видел. Ну прямо щелочки. Вдобавок к этому – очки с такими толстыми стеклами, что, если только не смотреть на него в упор, кажется, будто у него отсутствует кусок щеки. Он улыбнулся мне холодно, но не без фамильярности. В данной ситуации эта улыбка была совершенно неуместна. Затем, указав на сверток, который я крепко прижимал под мышкой, он произнес с сильным акцентом, выдававшим его прибалтийское происхождение:
– Артефакты?
– Эпистолярный жанр. Переписка моей бабушки с другой бабушкой, – с тихой ненавистью ответил я.
– Прибыли издалека?
– Из Северной Пальмиры, – бросил я.
– Вот и я тоже, – кивнул он и, кажется, сыронизировал: – А я из Пальмиры, из Сирии.
Минуты две тот молчал, а потом вновь заговорил:
– Мы знаем, что документы у вас.
Я сделал вид, что не расслышал его слов. Он продолжал:
– Я собираю книги. Книги иллюминатов и разные эзотерические пассажи.
– Ну-ну, – буркнул я.
– Быть может, вам попадались такие? – спросил он.
– Нет, – сказал я.
– Вы вообще читаете что-нибудь?
– Нет. Ничего, кроме триллеров, – отрезал я.
– Да-да, конечно, – кивнул он. – Все правильно. Я тоже предпочитаю иметь дело только со знакомыми источниками.
Общение с узкоглазым очкариком взбесило меня в буквальном смысле слова. Таскать под мышкой насквозь пропыленную рухлядь – и то приятнее. Я одарил очкарика одним из своих самых убойных взглядов. Но он не дрогнул.
– Вы случайно не знакомы с Булгаковом? – не унимался тот.
Медленно, боясь всколыхнуть ярость, я повернулся к очкарику спиной.
Когда я позволил себе обернуться, бросить, так сказать, прощальный взгляд на своего недавнего собеседника, которого едва не убил в запале. Но его и след простыл. Я внимательно всмотрелся в цепочку сердитых пассажиров, но так и не обнаружил своего очкарика. Это меня настолько удивило, что я тут же обратился к шедшему за мной толстому парнише, выряженному в дурацкие шорты:
– Куда, черт побери, подевался тот тип в черном пальто?
– В черном пальто? – переспросил парниша, он обошёл меня и устремился к свободному в тот момент проходу – Пропал куда-то…
Домой, в свой полуподвал на ВДНХ, я добрался только к полуночи и обнаружил, что стены ванной покрылись каким-то новым, неизвестным мне видом грибка. Обычно тлетворный запах плесени вызывает у меня отвращение, но сейчас получилось наоборот. Он почти успокоил мои взвинченные нервы. Я снова был в привычной обстановке и сразу почувствовал себя в безопасности. Возникло ощущение, что, в сущности, ничего не изменилось и не должно измениться: как бы ни была несовершенна моя жизнь, ей и дальше течь в том же русле. Я распаковал вещи, зашвырнул свою многострадальную черную дорожную сумку в шкаф и решил взглянуть на подарок Хлысталова: что, если он улетучился или еще что-нибудь в этом роде? Нет, раздражающе яркий темно-красный сверток лежал именно там, куда я его бросил. Будучи в ясном уме, полностью отдавая себе отчет в своих действиях, я выдвинул нижний ящик моего старого, потрескавшегося письменного стола, сунул туда увесистый свёрток, задвинул ящик и запер на ключ. Затем стал просматривать почту. Несколько просроченных счетов; письмо, похожее на бандероль; изящное, роскошно оформленное, украшенное гравировкой приглашение одного тщеславного предпринимателя посетить его завод, начинающий производить новый тип ортопедической обуви, причём процедура сканирования ступни занимала 30 секунд, как было заявлено в листе пресс-релиза, где утверждалось, что запуск этой технологии является «прорывом в ортопедии будущего»; письмо из небольшого городка под Москвой, в котором моя экс-жена весьма доходчиво, хотя и в совершенно немыслимых выражениях, объясняла, что ей требуются дополнительные средства на оплату коммунальных платежей и обучения детей. И я проклял себя, наверное, в сотый раз за то, что однажды решил, что смогу поддерживать материально своих живущих в Подмосковье двоих детей и бывшую жену на те жалкие гроши, что получаю в Москве, и всерьез задумался: а не вернуться ли мне на малую родину– Германию, в край изобилия? К своей немецкой жене Соне Шерманн, которая словно Пенелопа ждёт меня уже второй год… Немного поразмышляв над этим, решил отложить решение вопроса на потом, скинул почту и прочий мусор на пол, между стеной и пылесосом, и завалился спать.
Спал я очень беспокойно. В три часа ночи проснулся и вспомнил только что виденный сон: мраморные бюсты и статуи – изумительные по красоте произведения искусства – и аккорды волшебной музыки. Сон удивил меня. Во-первых, потому что я, вообще-то, крайне редко вижу сны. Во-вторых, потому что видения в точности повторяли калейдоскоп картин, пригрезившихся мне в сверхскоростном «Сапсане». И в-третьих, потому что это был один из тех снов, что перемешаны с действительностью. Моя комната, с пропитавшим ее запахом гнили и сырости, предстала передо мной в качестве мавзолея, где все эти ирреальные, закованные в бронзу создания (которые, впрочем, возможно, когда-то существовали в действительности), находили свое отражение в полифонии звуков.
Спать мне больше не хотелось. В голову лезли всякие бредовые мысли. Например, такая: немедленно встать и отправиться бродить по улицам Москвы… Попытался читать, но вскоре бросил это занятие. В полшестого, после двухчасового спора с самим
