но вскоре за ним последовала целая плеяда сияющих огней старого бюрократического мира. Их привозили пешком и в экипажах со всех концов столицы, и они находили временное пристанище в этих уютных комнатах, где еще недавно в величественном уединении ждали своей очереди предстать перед так презираемой ими Думой и где они так часто цинично отзывались о нем как о «своре беспокойных болтунов».
До захода солнца 28 февраля весь Петроград был уже в руках революционных войск. Старая государственная машина перестала функционировать. Некоторые министерства и правительственные здания уже были заняты революционерами. Другие — такие как здание Департамента полиции, полицейские участки, суды и т. д. — запылали. Из Думы мы создали центральную власть для управления войсками и руководства восстанием. Временами казалось, что толпа готова затопить Думу. Затем она снова отступала и давала нам передышку. Таврический дворец стонал, трясся и, казалось, вот-вот рухнет под напором могучей человеческой волны. Снаружи дворец больше походил на вооруженный лагерь, чем на законодательный орган. Ящики с боеприпасами, ручные гранаты, со всех сторон были присланы стопки ружей и пулеметов и сложены во дворцовом дворе и в саду. Каждый свободный угол был занят солдатами, хотя, увы, офицеров среди них было немного.
Сожженное здание Литовского замка
Во все эти первые дни революции я не выходил на улицу и потому ни разу не видел восставшего города. Лишь однажды, в ночь на 2 марта, я поспешил домой за несколько часов до рассвета. Я видел патрули на углах и возбужденные группы людей, которые, по-видимому, не спали всю ночь, сторожевые бивуаки вокруг Думы и горящее здание Департамента полиции, куда меня однажды привезли из тюрьмы для допроса.
В те дни моя работа не выносила меня за стены Таврического дворца. Здесь мы были подобны генеральному штабу армии в бою. Мы не видели поля боя и не слышали стонов раненых и умирающих. Мы все видели по докладам, телефонным сообщениям и свидетельствам очевидцев. Подробностей операций мы не видели, но перед нами была вся картина событий. Мы пытались направить движение к определенной цели, оформить его, систематизировать революционные силы.
Оглядываясь назад, я могу распутать события первых часов переворота и определить время большинства отдельных эпизодов. Но тогда все как будто слилось в один экстаз напряженного, продолжающегося и непрерывного действия. Сообщения поступали к нам в ошеломляющей последовательности. Казалось, они влились в нашу среду, словно по магическому кругу. Сотни людей шли за указаниями или прошениями о работе. Они жаждали внимания, давали советы, волновались и кричали. Иногда они бредили или приходили в экстаз. Мы должны были держать голову высоко поднятой, потому что не могли позволить себе терять ни минуты и не выказывать неуверенности в себе. Мы должны были решить в один момент, что отвечать, какие приказы отдавать, когда отговаривать, куда послать этих солдат или этот броневик, что делать с отдельными отрядами войск и куда послать подкрепления; как уместить сотни арестованных, как использовать людей, готовых к революционной борьбе, и, наконец, как накормить и приютить тысячи людей, работающих в Думе. Предстояло уладить бесчисленное множество мелких вопросов и мелких деталей. И в то же время мы должны были думать об организации наших сил, о поиске приемлемой для всех сторон программы путем выработки компромиссов, о том, чтобы следить за ходом событий вне Петрограда, особенно в Ставке и вокруг царя.
В дневное время в людском хаосе, докладах и событиях почти невозможно было решать фундаментальные вопросы. Пришлось ждать ночи, когда волна схлынет и залы и вестибюли дворца опустеют. Как только тишина и спокойствие восстанавливались, в комнатах Временного комитета Думы начинались бесконечные дискуссии и страстные нервные споры. Там в ночной тишине мы начали набрасывать очертания Новой России.
Помимо всей этой работы на моем попечении был Министерский павильон с постоянно растущим числом высокопоставленных лиц. Там нужно было навести порядок и нести строгую стражу, чтобы Революция не была опозорена мстительным кровопролитием. Я должен был быть везде. Меня вызывали со всех сторон. Как в трансе, независимо от дня и ночи, то проталкиваясь сквозь стену людей, то проходя сквозь безмолвный полумрак пустых коридоров, я метался по Думе. Иногда я чуть не терял сознание на пятнадцать-двадцать минут, пока мне не вливали в горло стакан коньяка и не заставляли выпить чашку черного кофе. Иногда кто-нибудь из моих близких друзей ловил меня на бегу или хватал в середине разговора и заставлял что-то торопливо проглотить.
Очередной арестованный доставлен в Думу
Я никогда не забуду атмосферу Таврического дворца в те напряженные критические дни. Всех воодушевлял дух единства, братства, взаимного доверия и самопожертвования, сплачивавший всех нас в единое боевое тело. Потом, когда революция победила, когда наш триумф стала очевидной, среди нас все больше оказывалось людей с личными амбициями, людей нацеленных поймать главный шанс их жизни или попросту авантюристов. Но в эти первые два дня и в первую ночь все мы в Думе подвергались серьезному риску. Если требовалось мужество и решимость бежать в Думу сквозь ружейный и пулеметный огонь на улицах, то много силы духа требовалось от людей, проживших жизнь в обычаях и традициях старой России, чтобы всем сердцем повернуться к Революции. Должно быть, им дорого стоило порвать со всем своим прошлым и выступить против всего того, ради чего они жили накануне и без чего, по их мнению, страна не выдержит. Ибо они повернулись против царя, потребовали его отречения и призвали брататься с мятежными войсками. Это было для них очень мучительно, и я ясно видел глубокое страдание и неподдельные слезы тех людей, которые сжигали все, чему они поклонялись, ради спасения России.
Я думаю, что людям разных взглядов было бы хорошо воздать друг другу должное, и я чувствую себя обязанным сказать, что такие люди, как Гучков, Шульгин и Родзянко, проявили мужество истинных патриотов и подлинный революционный дух в те критические дни. Они действительно боролись за революцию и, вероятно, острее переживали дело, больше переживали за Россию и с большей болью смотрели на ужасное положение, предшествовавшее революции, чем многие из революционного пролетариата, присвоившие себе впоследствии всю честь и ответственность за нее. революция. Эти люди глубже чувствовали и больше страдали оттого, что в период, предшествовавший революции, они больше знали о делах государственных и о том, что делается в армии, при дворе и в министерствах, и увидел то, о чем другие только догадывались, — бездну, разверзшуюся перед страной.
