мир, — сказала она, не оборачиваясь. Дойдя до двери, Хая оперлась плечом о косяк и, быстро обернувшись, поманила мужа пальцем.
Глаза — вот что больше всего поразило Арье. Огромные, выпуклые, это не были глаза Хаи! Он смотрел в них не отрываясь, и пространство комнаты начало медленно съеживаться, сминаться, точно лист черной бумаги. В последнюю секунду перед пробуждением Арье увидел, как Хая переступила порог и еще раз поманила его за собой.
Проснувшись, он долго лежал, ожидая, пока успокоится спотыкающееся сердце. Лоб обметало липкой испариной, руки противно дрожали. Ощущение реальности произошедшего не отпускало. Арье казалось, если он поднимется, включит свет и выйдет из спальни в гостиную, то обнаружит на столе черный гроб, до половины засыпанный рыжим песком.
Минут через двадцать он заставил себя встать, вымыть руки и войти в гостиную. В комнате было пусто, белая скатерть холодно сияла на столе. Он подошел поближе. Под ногами что-то захрустело. Песок. Откуда здесь песок? Или ему кажется?
Арье принес из кладовки веник, тщательно собрал мусор на совок и поднес к лицу. Сомнений не оставалось: на темно-синей пластмассе отчетливо выделялись рыжие песчинки.
О ночном видении он не стал рассказывать. Зачем? Поверить не поверят, только сочтут сумасшедшим. Мол, рехнулся от горя. Начнут таскать по врачам, пичкать лекарствами…
Он постарался выбросить сон из памяти, забыть, вытереть, словно и не было ничего, но глаза, огромные, выпуклые глаза, неотступно стояли перед его мысленным взором. Все чаще и чаще Арье закрывал Талмуд и уходил из колеля блуждать по городу. Бесцельно, рассматривая прохожих, он бродил по улицам час, а то и два, точно надеясь встретить Хаю, снова заглянуть в ее лицо. Нет, это были не ее глаза, а какой-то другой женщины. Но он уже видел их когда-то, да, видел! Но где, при каких обстоятельствах?
Голос не возвращался. Впрочем, если бы он и вернулся, Арье не стал бы петь. Что-то сломалось внутри, исчезли напор, желание блеснуть. Отец называл это куражом и укоризненно качал головой, когда Арье еще мальчиком делился с ним переживаниями. По мнению отца, кураж происходил от дурного побуждения и с ним следовало беспощадно бороться. Способов было много: посты, особые молитвы, изучение специальных трактатов. Но Арье и слушать не хотел — чудесный талант, подаренный ему Всевышним, распирал грудь изнутри, словно туго заведенная пружина.
Сейчас давление исчезло: пустой, как дождевая труба в августе, Арье блуждал по улицам Реховота, переходя из кружевной тени деревьев в плоскую, словно вырезанную из жести, тень домов. Бесстрастно читал объявления на столбах, скользил равнодушным взглядом по витринам, слушал перекатный шум деревьев. Не то, все не то.
Когда усталость колкими мурашками начинала покусывать икры, он возвращался в колель, открывал Талмуд и сидел над страницей до пепельных, с пламенеющими краями, пятен перед глазами.
Ему не мешали и не делали замечаний, хотя такой стиль плохо совпадал с принятым среди «литовцев» усердием. Необычайное горе вывело его за рамки нормальной жизни, и поэтому на странное поведение бедняги закрывали глаза.
Однажды утром, когда небо над Реховотом сияло, точно пасхальное блюдо, Арье забрел в крошинскую синагогу. Располагалась она у окраины города, Крошинский ребе, построивший синагогу и небольшой религиозный район вокруг, хотел жить подальше от соблазнов центральных улиц. Здание синагоги, сложенное из розового кирпича, с широкой лестницей парадного входа, стрельчатыми окнами и высокой крышей, величественно замыкало Реховот — дальше простирался рыжий пустырь с бледными заплатами выгоревшей травы. За пустырем струилась черная лента объездной дороги, а за ней тянулись до самой Нес-Ционы мелкие холмы, поросшие теребинтом.
Арье остановился на первой ступени лестницы и принялся разглядывать игру солнечных лучей в зеркальных стеклах окон. Снаружи стекла были непроницаемы для взгляда, зато изнутри выглядели как самые обыкновенные.
Год назад Арье выступал в этой синагоге. Народу набралось великое множество, пришел даже сам ребе и, сидя в кресле, больше походившем на царский трон, одобрительно кивал. Его хасиды в плоских меховых шапках, черных кафтанах, перетянутых черными вязаными поясами, в штанах до колен, ослепительно белых чулках и в туфлях, стачанных на старинный манер, без шнурков, с большими серебряными пряжками, заполнили зал от стены до стены. Женщины сидели на балконе, укрываясь от нескромных взглядов за скользкими занавесками из белого шелка. Между занавесками виднелись узкие щели, через них можно было рассмотреть происходящее внизу.
Крошинские хасиды строго соблюдали разделение между мужчинами и женщинами, их правила скромности, оставляли за кормой даже «литовские» обычаи. Сразу после хупы девушка наголо обривала голову и вместо парика надевала туго обтягивающий череп платок. Если он сбивался, приоткрывая запретное, то вместо волос жадному мужскому взгляду доставалась лишь синеватая полоска чисто обритой кожи.
Поначалу, завидев на улице крошинских женщин, Арье вздрагивал от отвращения. Уродующий, унижающий человеческое достоинство обычай казался ему чудовищным пережитком. С годами, привыкнув к виду туго обтянутых платками голов, он даже стал находить в них некое своеобразие, иную эстетику. Некоторым женщинам такая «прическа» даже шла, а кого-то действительно уродовала.
«Но ведь так и со всяким другим нарядом, — думал Арье. — И со всякой модой. Дело только в привычке, заложенной в детстве эстетической установке».
Ему случалось разговаривать с крошинскими хасидами, и он с некоторым удивлением узнал, что они считают своих жен очень красивыми. Женщины «гетто» и окрестностей, расхаживавшие по улицам в растрепанных париках или грязноватых шляпках, из-под которых торчали концы посекшихся волос, вызывали у хасидов брезгливую неприязнь.
На той субботней молитве в крошинской синагоге Арье запомнилась женская ручка, выглядывавшая из-под белой занавески. Изящная, с тонким запястьем и узкими длинными пальцами, ручка беззастенчиво отбивала такт, и в этом повторявшемся, равномерном движении было столько откровенной эротики, что у Арье перехватило дыхание.
Солнце поднялось и перестало переливаться в стрельчатых окнах. Арье уже собрался двинуться дальше, как вдруг из-за розового угла здания показалась девушка. Каблучки ее туфель затеяли забавный разговор с плитами мостовой. Девушка шла мелкими быстрыми шажками, придерживая локтем большую хозяйственную сумку и опустив глаза к земле.
Арье тоже старался отводить взгляд при виде проходящей женщины — к чему пялиться, ведь праздное любопытство порождает греховные мысли, но тут он почему-то не отвел взор. Проходя мимо, девушка подняла голову и коротко взглянула на Арье. Его окатило жаром — крупные, чуть выпуклые глаза, такие, как в его сне. Он стоял, не зная, как поступить, провожая девушку взглядом. Подойдя к двери близстоящего дома, она обернулась и еще раз посмотрела на Арье.
Такие, да не такие! Глаза, несомненно, походили на Хайны из сна, но
