class="p1">— Потом я брошу работу. Стану рантье.
— Так это же скучно!
Николя взял ее за подбородок.
— Какой ты, в сущности, еще ребенок, Алена, — произнес он с сожалением. — А на десять лет старше… Разве тебе не успели надоесть люди?
— Немного. — Она отвернула голову. «Нет, это не люди, это я сама себе надоела!» — тут же решила она.
— Вот, ты понимаешь. Они меня раздражают. Раздражают так, что мне иногда даже дышать становится трудно. — Он, без всякого перехода, неожиданно взял ее руку, прижал к своим губам. — Пальцы пианистки…
Алене стало немного жутковато — и не потому, что ощутила вдруг разницу в годах, разделявшую их с Николя. Она словно увидела его насквозь — юного и жестокого, полного беспощадной ненависти ко всему белому свету… Или она ошибалась, снова доверившись своему воображению, — а на самом деле стоял перед ней обычный мальчик, полный юношеского максимализма?..
— У меня самые обычные пальцы, — сурово произнесла она. — И вообще, это миф, что у музыканта должны быть какие-то особенные руки!
— А разве нет?
— Не обязательно, хотя среди широкой публики распространено мнение, что рука пианиста должна иметь тонкие «нервные» пальцы вроде шопеновских… А вот у Антона Рубинштейна была широкая, компактная, мясистая кисть, с почти равными по длине пальцами. Одни знатоки говорят, что у пианиста руки должны быть с длинными плечевыми костями, другие считают такие руки неуклюжими и предпочитают короткие — как более ловкие. Некоторые любят «гибкие» суставы, другие, наоборот, боятся их, а прогибающиеся ногтевые суставы и особенно прогибающийся основной сустав большого пальца считают вообще противопоказанием к пианистской деятельности!
— Надо же… — усмехнулся Николя.
— Но это все ерунда! А главное знаешь что? Главное — это какими свойствами обладает нервно-мышечный аппарат руки — ну, ее иннервация. То есть единство между этим и этим… — Она сначала постучала себя по голове, а потом пошевелила пальцами.
Николя засмеялся почти ласково — наверное, его умилила ее горячность. Он хотел ее поцеловать — за мгновение до того, как Алена почувствовала это движение, она отшатнулась.
— Разве ты считаешь меня достойной себя? — насмешливо спросила она.
Николя вспыхнул:
— Вот уж не думал, что ты такая зануда! — сквозь зубы произнес он. И в этот момент возле них затормозила машина. — Ладно, поехали…
* * *
…Она проснулась поздно, после двенадцати, и сразу выглянула в окно — там, при ясном зимнем свете, на молочном льду катались фигуристы. Под утро выпал снег — и все, даже горизонт, было белым, и деревья стояли засыпанные снегом. Картинка была столь красивой, что казалась почти нереальной, словно нарисованной.
От вчерашнего разговора с Николя остался какой-то осадок, и Алена тут же дала себе слово, что больше никогда не станет с ним возвращаться после работы. Уж лучше одной, чем рядом с этим юнцом, который вечно носит в своей душе кипящий ад. Николя стал неприятен Алене именно поэтому, а вовсе не из-за того, что вздумал вчера флиртовать с ней.
А потом она подумала о том мужчине в парке и искренне пожалела о том, что он был в парке вчера, а не сегодня. «Сегодня так красиво…» Мужчина больше чем один раз за выходные не появлялся. Значит, сегодня его точно не будет…
Она села за свой «Шредер» и пробежала пальцами по клавишам. Звуки — легкие, негромкие, воздушные — словно возникли из воздуха и снова растворились в нем.
«Гм, руки… Ну да, мне с самого детства говорили, что у меня хорошие руки и настоящая фортепианная хватка!»
В семье у Алены никто не занимался музыкой. Ей было восемь, когда родился младший брат Костя и родители, очень занятые тогда, отдали ее в музыкальную школу — чтобы не болталась под ногами.
Но неожиданно учителя нашли у нее способности. Очень скоро она играла виртуозные пьесы с большой легкостью и достаточно близко к авторскому замыслу. «Конечно, не по глубине содержания, а с позиции техники! — гордо утверждала ее учительница, старенькая Нинель Айрапетовна. — Но у девочки все впереди!»
Алена училась с энтузиазмом, не из-под палки — ей на самом деле нравилась музыка, хотя она не всегда понимала, что в ней к чему. Например, она решительно не понимала медленные вещи — и почему они медленные. Исполняя их, она всегда ждала быстрой части, которая ее захватывала, — Алена любила неудержимый темперамент, ажиотаж, азарт!
Позже, когда уже поступила в Московскую консерваторию к известному педагогу, профессору, тот тоже нередко пилил ее: «Все очень хорошо, все очень темпераментно, но где же образы, где сама музыка?»
Алена принялась добросовестно искать эту самую «музыку».
В смысле техники она была действительно сильна, ей давалось то, что не всегда оказывалось под силу ее сокурсникам — и двойные ноты, и сексты, и терции…
У нее выработалось определенное отношение к инструменту, она совершенно по-особенному извлекала звук, знала, какими средствами можно добиться того или иного звучания, и вообще была «большим молодцом» (выражение профессора, ее учителя, который в конце концов добился от нее того, чего хотел).
Она стала выступать с концертами и первое время была вне себя от радости, когда разучивала произведения того или иного автора, — словно горизонт открывался перед ней. Особенно Алена любила Моцарта. Когда играла его, то чувствовала каждую ноту, дышала этой музыкой, прозрачной и веселой. Это была настоящая творческая радость — Алена чувствовала, что она проникает в самые «тайники» автора и совершенно ясно понимает, что он думал, ощущал, хотел выразить своей музыкой…
Перед концертами она, как и все, кому приходилось выступать на публике, волновалась. Переживала на репетициях из-за того, что свет на сцене неправильно поставлен, что акустика в зале недостаточно хороша и у рояля куча недостатков.
Но потом, в день выступления, все проходило. Казалось, даже рояль начинал звучать по-другому, когда рядом слышалось дыхание зала. Нервы подтягивались, руки становились другими, все ощущения были обострены до предела. Между игрой на репетиции в пустом зале и игрой на публике была колоссальная разница — наверное, такая же, какая бывает между нормальным человеком и человеком, которому сделали инъекцию сильного наркотика. Совершенно другое физическое состояние — Алена переставала чувствовать свое тело, его вес, уже не могла ни чихнуть, ни кашлянуть. Если до того она бывала простужена, то во время выступления у нее сам собой проходил насморк, исчезала головная боль — все. Чувствовалось лишь одно — реакция публики.
Зазвонил телефон, и Алена вздрогнула, отходя от этих воспоминаний.
— Привет, сестрица Аленушка! — раздался в трубке знакомый голос. Костя, легок на помине…
— Привет. Как у тебя дела? —
