гардероба. Это станет настоящей катастрофой, истинным оскорблением для Розалинды Маклауд. А для меня — долгожданным триумфом. Просто маленькая победа. Она была необходима мне, как воздух.
Наконец, расправившись с платьем, я наспех переоделась в шёлковую юбку оливкового цвета, белую блузу с рюшами и тёплый шерстяной жакет — июнь выдался по обыкновению промозглым. Теперь из отражения в зеркале на меня смотрела абсолютно довольная собой и своим поступком женщина. «Пакость, не достойная ни моего статуса, ни моего возраста», — добавил голос разума, но я его проигнорировала, поправила завитки на голове и вышла из спальни, отправившись в сад на поиски своей матери. Кучка разорванного тряпья так и осталась валяться у кровати. Мариетт, должно быть, придёт в ужас, когда увидит это безобразие, и сразу доложит мисс Синклер о случившемся. Она, в свою очередь, все расскажет Розалинде. Превосходно.
В весьма приподнятом настроении я, наконец, добралась до нашего грушевого сада. Розалинда стояла у тропинки, ожидая меня и, услышав шорох травы под моими ногами, даже не удосужилась обернуться.
— Ты знаешь, Эйла, как я не люблю, когда меня заставляют ждать. Вопиющее неуважение.
— Прошу прощения, — я остановилась рядом. — Пришлось немного помучиться, подбирая жакет под цвет блузы.
Разумеется, это сработало. Розалинда была атеисткой, если не считать того, что она фанатично и влюблённо поклонялась моде. Полагаю, это единственное, что вызывало в ней страсть — стильные наряды, роскошные образы, дорогие украшения… Её знали и уважали во многих модных домах Лондона и Парижа. Она была одержима модой и требовала, чтобы люди в её окружении самозабвенно разделяли эту манию.
Губы матери дернулись, когда она обернулась ко мне и критично оглядела мой наряд. Больше она ничего не сказала. На её языке это означало «недурно». Мы двинулись вниз по узкой тропинке, проложенной сквозь безупречно ровные ряды груш. Зелёные ветви, нагромождённые поспевающим сладким грузом, почтенно склонились перед нами, пока мы молча брели по густому коридору. Здесь пахло свежестью, едва наступившим летом, морским ветром и влажной почвой — сочетание этих ароматов и ассоциировалось у меня с Роузфилдом. Я провела в нашем небольшом саду, не насчитывающим и двух руд, всё своё детство: играла в прятки с Лотти, собирала с Морной груши для пирога, читала… «Вот бы закупорить этот запах в маленькую бутылочку и увезти с собой!» — сокрушалась я, уезжая в Кембридж четыре года назад. Я не была привязана к Роузфилду, но я без конца купалась в горько-сладких воспоминаниях, связанных с ним. И все они были крепко пропитаны запахом нашего грушевого сада, даже несмотря на то, что главным достоянием поместья Роузфилд всегда были розы. До той злосчастной зимы тридцать четвёртого.
И теперь так странно было находиться здесь вновь.
— Ты, верно, знаешь, что разговор будет не из приятных, — Розалинда прервала тишину, сбавив темп.
Я обратила взор к небу, укрытому тяжёлыми оловянными облаками, и вздохнула.
— Ну, разумеется.
— Мне не нравится твой тон. И глубокая складка у тебя между бровей. Что я говорила тебе о морщинах? — Розалинда сказала это, даже не повернувшись ко мне. Я нахмурилась сильнее, но затем расслабила лицо. — Полагаю, так на тебя подействовала новость о грядущем маскараде? Право, я думала, ты будешь рада. Ты всегда любила наряжаться.
— Это ты любила наряжать меня, — проблеяла я, зная, как она терпеть не может, когда я бубню себе что-то под нос, будучи обиженной до предела. — Не могу поверить, что всё это ты провернула у меня за спиной!
Внезапно она остановилась. И, как встревоженный часовой, повернулась ко мне — резко и с опасностью, от неё исходящей. Как хорошо, что мы были одного роста. Это делало меня менее уязвимой перед ней.
— Да, провернула. И что с того? Я имею на это полное право. И не могу поверить, что ты смеешь высказывать мне свое недовольство.
— По-твоему, я не должна?
— С самого твоего рождения мы с отцом потакали всем твоим прихотям. Хочешь готовить завтраки с Морной вместо уроков музыки? Пожалуйста. Хочешь изучать только французский? Хорошо, мы отошлём твоего учителя итальянского обратно в Эдинбург. Ах, ты решила изучать литературу в Кембридже, а не поступать на медицинский факультет в Сент-Энрюсе, где училась твоя сестра? Мы и в этом не прекословили, — её тон вдруг вновь приобрёл эти ужасные обвинительные нотки. — Ответь мне, Эйла, остался ли хоть один твой каприз, который был проигнорирован хоть кем-либо в этом доме? И теперь, когда что-то вдруг идёт не по-твоему, ты смеешь портить мне обед своими уничтожающими взглядами и раздражающими ёрзаньями на стуле?
Выслушивая упрёки Розалинды, колючие и холодные, как осколки льда, я так крепко сжимала кулаки за спиной, что ногти начали больно впиваться в ладони, и от этого лицо моё наверняка казалось ещё более напряжённым. Да как она смеет? Все мои незначительные прихоти были платой за жизнь в этой тюрьме! Я всегда стремилась к свободе, но была вынуждена днями и ночами смотреть на настоящий мир сквозь окно, забранное железной решёткой. И писать об этих мирах, о мирах, о которых я ни черта не знаю! Я молила отпустить меня в Кембридж, только бы быть как можно дальше от Розалинды и этого жуткого дома. «Не прекословили». Ха! Как же! Ни мать, ни отец не приняли мою просьбу сразу, пока она не превратилась в безжалостный ультиматум. И как она могла посягнуть на святое — на готовку завтраков с Морной? Разумеется, ведь наша добродушная кухарка заменяла мне мать.
Почувствовав себя котёнком, которого ткнули в изодранную его когтями мебель, я насупилась и уже собралась до последнего отстаивать свою правоту, когда Розалинда подняла в воздух ладонь и уже более спокойно продолжила:
— Если ты хочешь знать, я нисколько не жалею о своём решении не рассказывать тебе о готовящемся маскараде вплоть до твоего приезда. Я же знала, что ты закатишь истерику в любом случае. Одно письмо ничего не изменило бы.
Я обиженно сверкнула взглядом.
— Разве я когда-либо закатывала истерики?
— А разве я когда-либо давала тебе для этого повод? — парировала она. — Клянусь, Эйла, Кембридж сделал тебя просто невыносимой. Хотя, будь здесь твой отец, ты была бы покладистой, как голодная кошка. И это несмотря на то, что он сделал.
Я ошарашенно вздохнула, а она кивнула в сторону тропинки и возобновила путь. Догнав её, я выпалила то, что яростно бурлило во мне с того самого момента, как я увидела это злосчастное платье в руках Шарлотт.
— Я не глупая девочка, мама, и я прекрасно знаю, для чего ты
