Поэты лучше всех разбираются в метафорах. Если жизнь – это поход, то бег – это жизнь, ускоренная до предела. Проделывать весь путь от рождения до смерти за день, снова и снова, – прекрасная привычка, которая не дает нам забывать неоспоримые истины. Множество маленьких смертей в угоду одной настоящей. Мы переживаем их в бесконечном разнообразии форм и получаем удовольствие от этого ритуала. Я мог бы бежать, пока не упаду. Пока все суставы, кости и мышцы не износятся. Я мог бы бежать, пока сердце не застонет и не разорвется.
Я мог бы посрамить поэтов, воплотив метафору в жизнь. Мы все стремимся к саморазрушению. Это часть нашей натуры. И мы будем бежать, даже если бежать некуда или не от чего. Почему? Потому что смысла нет ни в ходьбе, ни в беге, но ходьба к тому же еще и медленнее.
Сквозь мушиную завесу Маппо увидел, что впереди клубится нечто еще более черное, похожее на столп. Песчаная буря? Но здесь нет песка. Вихрь? Возможно. Но воздух неподвижен. Маппо присмотрелся, чтобы понять, куда чернота движется.
Она по-прежнему была точно впереди. И становится все больше.
Она движется прямо на меня.
Еще мухи?
Надрывное жужжание вокруг стало нестерпимее. Маппо, кажется, уловил смысл перемены тона. Вы ведь здесь не просто так. Вы ищете жизнь, а как найдете… то зовете других.
Теперь Маппо услышал гул, исходящий от тучи. Низкий и жуткий, он быстро перекрыл жужжание мух.
Саранча.
Но как так? Ей ведь нечем тут питаться. В этой пустыне совсем ничего нет.
Что-то здесь не так. Маппо замедлил бег. Остановился. Мухи еще немного покружили вокруг него, затем разлетелись. Маппо восстанавливал дыхание, не сводя глаз с надвигающегося вихря саранчи.
И вдруг его осенило.
– Д’иверс…
У подножия вихря клубилось что-то вроде белой пены, рассыпаясь вокруг барашками. Нижние боги. Бабочки.
– Вы все – мухи, саранча, бабочки – одно существо. Вы все живете в этой пустыне. – Маппо припомнил кости на окраине. – Вы же… ее и создали.
Бабочки волной накатили на него – за их крыльями он перестал видеть землю под ногами. От яростных взмахов у него на коже высох пот. Маппо задрожал.
– Д’иверс! Я желаю говорить с тобой! Обратись! Покажись мне!
Саранча скрыла собой половину неба и солнце, закружилась над Маппо и обрушилась на него.
Маппо упал на колени, согнулся и закрыл голову руками.
Насекомые вонзились ему в спину, словно град из дротиков.
Они валились и валились. Груз становился все больше. Затрещали кости. Маппо с трудом мог вдохнуть и стиснул зубы от боли.
Саранча, обезумевшая от запаха живой плоти, снова и снова пыталась жвалами впиться в Маппо.
Однако насекомые не знали, что кожа трелля тверже дубленой шкуры.
Прокусить Маппо саранча не могла, зато навалилась неподъемной тяжестью, готовая его раздавить. В просветах между сплетенными перед лицом пальцами он видел лишь черноту; с каждым вдохом в горло набивалась пыль. Оглушенный бессильным клацаньем, придавленный овеществленной тьмой, он мог лишь терпеть.
Сознание д’иверса коснулось Маппо. Не он один был мишенью гнева. Кто же тебя так ужалил? Кто прогнал тебя в твоей же пустыне? От кого ты бежишь?
Д’иверс был невообразимо древним. Он не обращался очень долгое время – тысячи лет, а то и больше. Разум уступил место примитивным инстинктам. Осколки, опалы, алмазы, камни, листья, кровопийцы… Слова проникали в голову Маппо из ниоткуда. Девичий голосок как будто напевал считалочку: осколки, опалы, алмазы, камни, листья, кровопийцы… Прочь!
С оглушительным ревом груз на спине разлетелся в стороны.
Маппо распрямился, запрокинул голову назад.
– Осколки, опалы, алмазы, камни, листья, кровопийцы – прочь. Прочь! Прочь!
Песня изгнания.
Туча взмыла вверх, завращалась и унеслась вдаль. Следом пролетел вихрь из бабочек, и наконец все стихло.
Маппо озадаченно повертел головой. Вокруг никого не было. Дитя, где ты? Такая мощная песнь… Ты форкрул ассейл? Не важно. Маппо благодарен тебе.
Он был весь в синяках. Кости ныли. Но все-таки живой.
– Будь осторожнее, дитя. Этот д’иверс когда-то был богом. Кто-то разорвал его, разорвал на столь мелкие кусочки, что он так и не смог восстановиться. Он не осознает себя; он чувствует лишь голод. Только ему не нужны ни ты, ни я, а что-то иное. Возможно, сама жизнь. Дитя, твоя песня обладает силой. Но будь осторожна: то, что можно изгнать, можно и навлечь на себя вновь.
До него опять донесся ее голосок – только теперь он звучал дальше и тише.
– Как мухи. Как мушиная песня.
Маппо кряхтя поднялся. Снял мешок, развязал и, порывшись, достал бурдюк. Сделал большой глоток, перевел дух, выпил еще, потом запихнул бурдюк обратно. Снова подтянув ремешки, он развернулся на восток и продолжил бежать.
К самому краю света.
– Красивый меч.
– Увы, но этот я оставлю себе. Тебе я отдам два летерийских.
Риадд Элейс прислонился спиной к неровной стене пещеры.
– Как они запечатлели драконов на клинке?
Силкас Руин рассматривал меч. Вороненая сталь переливалась в отсветах костра.
– Что-то здесь не так… – произнес он наконец. – Дом Хуст сгорел дотла вместе со всем – кроме Харканаса, конечно. Город уцелел… почти. Но Хустовы кузни были ценным призом, а если не можешь что-то взять – уничтожь.
Риадд повернул голову. В жемчужном небе снаружи занимался новый рассвет. Он пробыл один довольно долго. Когда проснулся, тисте анди уже сидел в пещере, словно его принесло ночью вместе со снегом.
– Я не понимаю ничего из того, что ты говоришь.
Белое лицо в свете костра приобрело почти человеческий оттенок, но пугающе красные глаза разрушали иллюзию.
– Мне казалось, я знаю все клинки, выкованные в Хустовых кузнях, даже малоизвестные.
– Этот едва ли выглядит малоизвестным, – заметил Риадд. – Он похож на оружие героя. Знаменитое. Нареченное собственным именем.
– Будь по-твоему, – кивнул Силкас. – Я хоть и стар, но все же не забыл древний завет: не доверяй теням. Нет, тот, кто дал мне этот меч, затеял какую-то игру.
– Тебе его кто-то дал? В обмен на что?
– Если бы я знал.
Риадд усмехнулся.
– Не заключай сделку, если не знаешь, что получит вторая сторона. Так мне однажды сказал Онрак. Или, может, Улшун Прал.
Силкас метнул в него грозный взгляд.
Риадд потянулся и встал.
