капитан с господином Шнее, господин Шнее установил стакан на колене и пытается удержать, капитан же зажал стакан между коленями. Отец тоже отпивает из стакана, по-прежнему притягивая к себе пальцем сына за петлю куртки, мать тоже пьет, но она уже отвернулась от сына, стакан она поставила на стол швейной машинки рядом со стаканом хозяйки, которая также нет-нет да прерывает работу, чтобы глотнуть; я тоже пью из стакана, теплая окружность которого согревает ладони. Распущенные бинты на суставе доктора обнаруживают пятна крови и гноя; он медленно продолжает распутывать повязку, скручивая размотанный конец, ходит туда-сюда рука хозяйки с иголкой и ниткой; мать откидывает голову с широко раскрытым ртом а«= зательныи палец отца отпускает петлю куртки; рука господина Шнее с камнями опускается в карман а капитан поднимает полы сюртука и надевает портупею с ножнами сабли; доктор с искривленным ртом снимает последний бинт с запястья и разглядывает обнажившуюся пылающую красную кожу; капитан и господин Шнее откидывают головы на спинки кресел, так что их затылки касаются друг друга; а портной после завершившегося первого кона игры тасует карты; сын на цыпочках крадется к открытой двери комнаты семьи; зубы хозяйки откусывают нитку, а мать чешет под грудью; доктор покидает свое место и подходит к лестнице, сжав рукой больное запястье другой; портной сдает карты, а хозяйка копается в пуговицах в ящике и выуживает новую пуговицу, которую подносит к рубашке; сын пятясь добирается до порога комнаты семьи, переступает его и, спиной заходя в комнату, прикрывает за собой дверь, доктор проходит мимо меня и поднимается по скрипучим ступенькам; я подаюсь в сторону, слышу его тихий стон; в оттопыривающемся кармане его сюртука в стакане плещется кофе.
Когда каждый, кроме хозяйки, которая отправилась в кухню протереть пол, вернулся в свою комнату, а затем и хозяйка, управившись с работой, погасила свет в кухне, в сенях и на лестнице и закрыла за собой дверь своей комнаты, я услышал лежа на кровати, из глубины дома возню, шум, удары и крики. Поскольку я помнил эти звуки по другим вечерам, я понял, что они доносятся из комнаты семьи, и хотя порядок звуков был мне известен, снова, как и каждый раз, возник вопрос, стоит ли спуститься вниз помочь или вмешаться или же просто стоять под дверью и ждать. И как обычно, я некоторое время лежал и думал, что все само собой уляжется, хотя знал, что так не будет; я сыпанул в глаза несколько крупинок соли, но образы не приходили; я лишь слышал, как по лестнице глухими волнами поднимается шум. Затем я встал, ботинки я уже успел снять, так что спустился по темной лестнице в чулках. Перед дверью комнаты семьи я остановился и услышал за дверью сорвавшийся голос отца, плач младенца, рыдания матери, сбивчивое дыхание сына. Глаза постепенно привыкли к темноте; высоко над лестницей я различил тусклый фиолетово-синий четырехугольник чердачного окна, да и мрак в сенях был не таким плотным, предметы мебели выступали из темноты как еще более глубокие тени. Я наклонился к замочной скважине и заглянул в комнату, где сидела на краю кровати мать, прижав к себе младенца, а отец бегал за сыном, выставившим перед собой стул; отец схватил сына за край куртки, куртка резко дернулась назад, а тело сына, по инерции, — вперед; отец прокричал слова, из которых я понял следующие: ты, наконец, на колени, что я тебе, если не, ты у меня, говорю, чтоб ты, я тебе; между этими другие слова так бурлили, что язык отца заплетался. Сквозь рыдания, укачивая на груди младенца, каждый раз, когда сын пробегал мимо, мать что-то кричала ему, из ее слов, потонувших частично в рыданиях, частично — в жужжащих звуках, которыми она пыталась успокоить ребенка, я разобрал: и ты, как ты мог, теперь же, укладывайся давай, заслужил, а не то, стой же, должен, остановись, ты же его, ему ж, он же должен. Вдруг сын на лету остановился, так что отец со всей силы налетел на него, едва не опрокинув и сам едва не упав; они покачиваясь стояли друг напротив друга, но едва ли секунду, отрывисто вскрикнув и продолжая орать, отец опустился на стул, который вырвал у сына, и притянул сына, который больше не оказывал сопротивления, к себе, тот животом упал на колени отца, а отец, держа сына за штанины, принялся лупить его по плоскому и худому заду, обтянутому блестящей материей штанов, произнося нечленораздельные, перемежающимися похожими на йодль криками, слова. Сын лежал тихо, руки свисали на пол, а мать, отвечая на каждое движение отца, дергаясь и наклоняясь, выговаривала сыну; из ее невнятных, пробивающихся сквозь слезы слов я различил: я тебя прошу, надо же тебе, ты попроси его, ты же иначе, он же. С каждым словом она все дальше сползала с края кровати, пока наконец не касалась самого края кровати лишь поясницей. Сын застонал, неестественно высоко, и хотя рот его был прижат к колену отца, я расслышал слова, которые он выкрикнул напряженно-искаженным голосом: я больше никогда не буду, я больше не буду, я не буду больше, не буду. Отец все еще шлепал сына, но удары сыпались слабее и сопровождались словами, из которых я понял следующие: вот сейчас, наконец-то, видишь теперь, раньше-то, никогда больше, ты больше никогда, можешь мне, как же мне тебе, как же мне, ты тоже, я тебе сейчас. Его слова, как и удары, звучали все глуше, пока слова, как и удары, не иссякли и изо рта отца не полились лишь хриплые стоны. Сын повернул лицо и взглянул наверх в лицо отца, которое приобрело цвет мела, с голубыми пятнами на висках и щеках. Отец прижал левую руку к груди, к сердцу, правой дернул пуговицу ворота; глаза его были закрыты, рот открыт в изнеможении. Он со стоном почесал грудь, а сын медленно соскользнул с коленей отца, не отводя застывшее, лишенное выражения лицо от лица отца. Мать положила истошно завопившего младенца на покрывало кровати и выставив вперед руки побежала к отцу. Отец выставил перед собой ноги и завалился на спинку стула, мать ухватила его за руки, запрокинула голову и крикнула в потолок несколько слов, из которых я расслышал: видишь, устроил, наделал, что ты, с твоими, невыносимо. Сын стоял склонившись, плечи его поникли, а руки свисали до самых колен; он отвел глаза от отца и уставился на замочную скважину двери, будто в темноте мог заметить по
