как бы ни старалась Анна Ильинична, грязь копилась по углам и за диваном, в дальних шкафах, напоминала о земляном холме на кладбище. Раньше квартира сияла, муж любил чистоту и требовал во всем порядка, и с годами она так привыкла, что полюбила уборку и сама, но годы брали свое… Взяли, если быть точнее. И уж точно не собирались отдавать.
Пока дозванивались, пока собирались и ждали, рассевшись кто где, Дана полезла еще раз пересмотреть документы. Нахмурилась, переложила бумажки с одного места на другое.
— Чего там? — Галка прилегла на подушку, приятно пахнущую розовым мылом и тальком. Жить бы здесь, а не в вонючей общаге, где невозможно то спрятаться, то найти хоть кого-то, только бы не одной…
— Деньги были. Тысяча и стольники. А сейчас нет.
Повисла долгая, тягучая пауза. Разом выпрямилась Машка, зевнула Кристина. Галка подняла щеку от мягкой наволочки:
— Кто спер?
Воровство не поощрялось. Могли, конечно, забрать полтинник, да и о судьбе возвращенных Палычу денег никто иллюзий не питал, но вот так, втихомолку стащить деньги и не признаваться… Сначала заначка сухонькой Анны Ильиничны, потом колечко в ломбард сдашь, а потом будешь идти с одной целью — выручить, да побольше. И зачем тогда? Этот фикус скрюченный, этот браслет с ракушками, этот взгляд в зеркало, на сморщенное собственное лицо, и печальная, тихая и ясная мысль — это и вправду я?..
— Кто? — Галка почувствовала, как колет щеки.
— У меня денег даже на газельку нет! — огрызнулась Кристина, и все перевели на нее взгляд. Маша, казалось, отяжелела, оплыла в кресле. — На карте одиннадцать рублей. Ты моего сына кормить будешь?
— А заказ? С черепахой, — тихонько спросила Маша. Она сама сложила в белый ящик кошачьи миски, полупустой пакет корма и уколы из холодильника. Никто не стал спрашивать, зачем. Перебесится.
Кристина вскинулась:
— Пока дорисую, пока заберут, пока деньги скинут… А предоплата кончилась. Жрать дома нечего, а мне часами тут торчать приходится.
— Так не приходи, — Галкин голос, казалось, бил по каждому в комнате. — Вали на нормальную работу. Подработку ищи.
— Ты еще поучи…
— Ша! — Дана вклинилась между ними, широко развела руки. — Потом разборки будем наводить. Кристин, не надо, сказала бы нормально, и все. Мы же люди, поймем.
Постучались в дверь. Палыч.
— Накрысите? — Кристина сузила глаза. Ее пятнами крашенные волосы, кое-как собранные заколкой, растрепались, хищно раздувались ноздри, по щекам растеклась белизна. Самая старшая из них, и самая безмозглая: кредитов столько, что порой приходилось собственного сына, младенца, кормить одними лишь разваренными макаронами. Об отце ребенка никто из них не спрашивал, да и Кристина не горела желанием делиться с ними личным. Она плыла, медленно и ровно, не замечая никого вокруг, даже не пытаясь зацепиться за торчащую ниже по течению корягу или острую траву.
Галке вглядывалась в эту злость, этот голод. В бедность.
— Да пусть подавится, — фыркнула она и отошла.
Сдали Палычу документы и бумаги, мелкие купюры, показали подписанные мешки. Палыч задумчиво походил по комнатам, заметил старый радиоприемник и, улыбаясь, как ребенок, пощелкал тугими кнопками. Его лоснящееся лицо будто засияло изнутри:
— У отца такой же был… Зверь!
Чужие эмоции прижились внутри, проросли в глубине каждой, еще оставались желтыми синячками, но уже почти не было больно. Даже затопленный чернотой двор, беспросветный, едва различимый изломами теней и ответами зажженных в квартирах люстр, все еще казался родным, но теперь стал скорее едва вспомнившимся сном, чем реальностью. Галка запрокинула голову, вгляделась в едва различимую белизну неработающего фонаря — во всех окрестных дворах не горел свет, власти обещали что-то по поводу новых энергоконтрактов, поменяем все светильники на светодиодные, заживем… Анна Ильинична помнила, как раньше ей в комнату заглядывал белый горящий глаз лампочки, светил прямо на подушку, и все думала, доживет ли до момента, когда он откроется снова.
Помнила это теперь и Галка.
Помнила и роды, и скрюченного сына, которому не суждено было повзрослеть, не суждено было даже пожить. Помнила мужа своего, безусого на бархатной подушке.
Не своего, конечно. Анны Ильиничны.
Машка ежилась то ли от ветра, то ли от слез, перетаптывалась на холмике раскисшего асфальта. Палыч помог вынести здоровенный короб и, отфыркиваясь, поставил на мокрую лавку. Галке захотелось погладить сырые деревянные перекладины рукой.
— Завтра сможете закончить? — спросил у волонтеров. — Или заявку новую создавать?..
Никто не ответил. Дана подогнала отцовскую развалюху с проржавелым днищем, и Палыч втолкнул белый короб в багажник:
— Поменьше набирайте. Синдром Плюшкина какой-то…
— Это память, — огрызнулась Галка, от усталости растерявшая всю язвительность.
— Это мусор… Маленькие вы еще, чтоб это понимать.
Отсалютовав, Палыч ушел. В ночном матово-черном воздухе отчетливо пахло дождем: то ли прошедшим, то ли вызревающим, и даже запах старого машинного салона не помог выгнать этот запах из ноздрей. Хрустели промерзшие сиденья, изо рта рвался бледный, тут же рассеивающийся пар. Галка обхватила себя руками, убаюкивая стуком собственных зубов.
Машина капризничала, а Дана психовала, материлась и колотила по резиновой оплетке руля. Остальные молчали. Кристина, по-видимому, все еще злилась из-за денег, растерянная Машка прижимала к груди мясистый фикус, чуть дремала Галка.
— Ты у папочки разрешения спросила? — едкость Кристининого голоса даже сонную Галку прожигала насквозь.
— Обойдется, — шестерка зарычала и сдалась, Дана еще разок двинула по рулю, просто для своего спокойствия. — Даст он, конечно. А потом догонит и еще… В гараж везем?
— Меня забросьте в кафе, — встрепенулась Галка. — Я на смену опаздываю.
— А разгружаться кто будет?!
— Слушай, — Галка круто развернулась и заглянула в бледное Кристинино лицо. Она надеялась увидеть горящие злобой глаза и сжатые в полоску губы, а заметила лишь усталость и что-то ледяное, подмороженное в полупрозрачной радужке.
— Слушаю.
— Спокойней будь.
— Как маленькие, — вздохнула Дана, пытаясь объехать глубокие промоины в асфальте, заполненные снежно-дождевой водой. Шестерка подпрыгивала, била о колдобины днищем и стонала, но Дана управлялась с ней умело, как будто была старым и лысым водилой-дальнобойщиком, а не хрупкой девушкой, едва заметной из-за руля.
— Не страшно? — Кристина, казалось, готова была приключить свою едкость на любого, только бы никто не вспоминал о сворованных деньгах. — Семнадцать лет, и ни прав, ни опыта. Въедешь куда-нибудь, и отец…
— Уж не тупая, не была бы в себе уверена — не ездила бы. Думаешь, мне хочется, чтобы папочка узнал об этом? А если тебя что-то не устраивает, то можешь прямо на ходу выйти, мы не расстроимся.
Дальше ехали молча. Маша вжималась в сиденье и варежкой гладила фикус, нашептывала ему что-то, Галка то проваливалась в сон, то выскакивала из него на очередной
