что идти в армию, это его осознанный выбор, а не эмоциональное решение, принятое в ходе бешеной ссоры с родителями. Там была Илона и ничего другого он просто не в состоянии был сказать.
Думал он и о казарме, где физически сильному выжить гораздо легче. Где никому нет дела до блестящих музыкальных способностей Максима Кретова. Где совершенно непривычное “маменькиному сынку” насилие становится частью воспитательной программы.
А еще Макс думал о Петре. О нем он думал не переставая. Почему так получилось, что Макс на год моложе Петра? Почему они оказались в одной части? И почему, наконец, у Петра не было таких на редкость интеллигентных родителей как у Макса, заставлявших бы сына играть на музыкальном инструменте, а не накачивать мускулы.
Лишь через несколько лет Макс Кретов поймет, что такие вот Петры просто необходимы в армии. Именно они должны вправить мозги домашним мальчикам и сделать из них исключительно опасную машину, именуемую солдатом. Ни одна книга в мире, ни один орущий на плацу сержант не сумеет так доходчиво объяснить новобранцу суть предстоящей службы, как кулак “деда”, врезающийся в пока еще наивное мальчишеское лицо.
Выживи или умри. Начинай звереть или тебя сломают. Только так можно подготовить солдата. Человека, который сможет отнимать жизнь у себе подобных, переступая через впитанное с молоком матери отвращение к убийству. Тот, кто выживет, станет солдатом, тот кого сломают, будет выброшен на помойку.
Вот почему уже почти сломанный Макс подходил к дверям казармы, что-то шепча кровоточащими губами. Вот почему Петр сейчас веселится, рассказывая таким же старослужащим как он, что у этого “Кретинова” исключительно крепкие зубы, поранившие драгоценный петров кулак.
Макс прислонился ухом к двери. Увесистый букет шлепнул его по лицу, окутав пылевым облаком.
— Что-то он долго цветочки собирает, — вещал Петр под дружный хохот своего окружения, — Пусть только притащит. На весь срок до моего дембеля…
Конец фразы утонул в зверином хохоте.
Макс тихонько засмеялся, чувствуя, как предельный ужас привычно сжимает сердце.
К черту, к черту все, надо выбросить их и плюнуть ему в харю… Он убьет, он может… Так больше нельзя… Он может… Или…
— Дерьмовая ситуация, не правда ли, приятель?
Макс оглянулся на голос и встретился с глазами цвета сушеной рыбы. Этого человека он еще никогда не видел. Внезапно Кретову показалось, что черты его собеседника как-то странно расплываются, словно в потоках горячего воздуха. Или это что-то со зрением… Наваждение прошло через несколько секунд.
— Держи, приятель, — рыбьи глаза холодно усмехнулись. — Эта штука поможет решить проблемы.
Пальцы ощутили гладкую покатую поверхность капсулы.
— Я не…
— Господи, конечно, ты не. Я тоже не и никто из тех, кто там ждет тебя, тоже не. Поверь, приятель, когда ты провалился в отхожее место, кроме как глотать дерьмо, уже ничего не остается.
С чувством нереальности всего происходящего и уже почти не соображая, что происходит, Макс поднес капсулу ко рту.
— Давай, давай, — подбодрили Рыбьи глаза. — Хуже не будет, ведь хуже некуда, это теперь наш девиз.
Ровные желтоватые зубы хищно оскалились.
Макс мысленно попрощался со страшными рассказами о наркотической зависимости и, двигаясь будто бы под гипнозом, щелчком отправил капсулу в рот. Исключительно крепкие зубы, слегка расшатанные исключительно крепким кулаком, раскусили хрустнувшую оболочку…
— Молодца, — бодро сказали Рыбьи глаза. — А теперь ты сделаешь вот что…
Когда Макс поднял голову, рядом с ним уже никого не было. Только раздался странный хлопок, будто большая птица взмахнула крыльями, да на мгновение перед глазами вспыхнули буквы на поверхности капсулы. Буквы, о которых Максу уже не суждено было забыть никогда. Затем все погасло.
Петр и все стоящие рядом с ним обернулись на звук открываемой двери. Свист и улюлюканье сопроводили появление на пороге Макса, прижимавшего к груди огромный букет. Гомон подняли даже новобранцы. Те, которых не сломали.
“Дед” презрительно скривился. Макс и Петр одновременно сделали несколько шагов и оказались в полуметре друг от друга. Публика притихла. На сцене остались лишь два действующих лица.
— Ты не мужик, — тихо заговорил Петр, постепенно повышая голос, как заправский актер. — Ты щенок, которого надо учить.
С этими словами “дед” снял с себя широкий армейский ремень.
— Он принес не те цветы, — громко сказал Петр “работая” на публику. — Моя девушка такие не любит. По-моему, за такое надо пороть.
Он оглянулся на слушателей, смеясь и пощелкивая сложенным вдвое ремнем.
— Цветы не для нее, — четким и бесцветным голосом произнес Макс.
Петр резко обернулся. Глаза Кретова смотрели куда-то далеко и мимо перекошенного лица “деда”. Макс улыбнулся. Засохшая губа треснула и по зубам потекла тоненькая красная струйка.
— Цветы только для тебя, красавчик.
Кретов засмеялся, слегка согнув худощавое тело и заглядывая в лицо Петра вывернув голову. “Дед” резко замахнулся, подняв ремень и стараясь выгнать непонятный холодок, проникший в сердце.
Пальцы Макса скрючились и застыли как коготь. Левая ладонь тщедушного новобранца взметнулась вверх и врезалась в подбородок Петра с такой скоростью и силой, что свистнул воздух.
Ничего не понимающая толпа ошарашено смотрела, как “дед” тряпичной куклой отлетел к стене и с омерзительным хрустом врезался затылком в стену. Со звериным воем Макс размахнулся и швырнул букет в ошарашенное лицо.
— Покойся с миром, падла!
Оторвавшиеся фиолетовые лепестки, кружась засыпали рухнувшего на пол Петра, и два из них заботливо прикрыли мертвые глаза “деда”, словно причудливые монеты.
* * *
Его приговорили не по законам военного времени, а по закону "не выноси сор из избы". Новобранец, прикончивший старослужащего должен был исчезнуть. Так по крайней мере было заведено в тех войсках, куда судьба-злодейка занесла Макса. Суд был быстрый и если не праведный, то по крайней мере претендующий на праведность. Сломанная шея Петра перевесила слабые попытки Кретова рассказать о странном субъекте и странной капсуле. Беда была в
