Зато верующих девчонок я не презирал. По какой-то удивительной причине именно они меня сильнее всего и цепляли. Как же объяснить это Хильде? И хотя я, как и она, всегда пытался не обращать внимания на оболочку и верить в то, что главное, настоящее и истинное скрыто под ней, хотя я, как и она, всегда стремился обрести смысл, пускай даже для этого надо было признать бессмысленность, — несмотря на это, меня тянуло к блестящей оболочке, красивой и обольстительной, тянуло осушить чашу бессмысленности. Короче говоря, меня тянуло к всевозможным дискотекам и барам, чтобы напиться там до беспамятства и склеить девчонку, с которой можно переспать или, по крайней мере, потискаться. Как же объяснить это Хильде?
Объяснить не получилось бы, вот я и не пытался. Вместо этого в жизни моей появился отдельный участок. Он назывался «Бухло и шанс на трах», и от участка «Осмысленность и искренность» его отделял невысокий заборчик, называемый личностными изменениями.
Лина была верующей. Не вызывающе религиозной, но все-таки, и от ее присутствия тогда на вокзале, рядом со мной, мне сделалось неловко.
Кудрявая брюнетка с темными бровями и ясными голубыми глазами, она отличалась грацией движений и обладала той редко встречающейся независимостью характера, которая не отталкивает окружающих. Она любила рисовать, часто рисовала и, видимо, имела к тому талант. Проводив меня, она собиралась поступать в народный университет на искусствоведение. Влюблен в нее я не был, но она была чудесная, очень мне нравилась и порой, когда мы выпивали белого вина, во мне загорались к ней чувства. Сложность была в том, что она четко знала, насколько далеко ей следует заходить. За те недели, что мы встречались, я дважды умолял ее — мы тогда лежали, полуголые, в кровати у нее дома или в моей комнате в Курятнике. Но нет, не для меня она себя берегла.
— Тогда давай сзади, что ли! — в отчаянии выпалил я, не до конца понимая, что это означает. Лина прильнула ко мне своим тоненьким телом и закрыла мне рот поцелуем. Несколько секунд — я ощутил ненавистную судорогу в паху, трусы промокли от спермы, и я отстранился от Лины, а та, полная дразнящего желания, не осознавала, что за миг настроение у меня совершенно переменилось.
На перроне она с маленьким рюкзачком на спине стояла рядом со мной, сунув руки в задние карманы брюк. До отправления поезда оставалось шесть минут. Мимо нас в вагон то и дело заходили пассажиры.
— Я до киоска добегу, — сказала она, взглянув на меня, — тебе взять чего-нибудь?
Я покачал головой:
— Хотя да. Колу.
Она поспешила к киоску «Нарвесен». Хильда посмотрела на меня и улыбнулась. Ларс опустил глаза. Эйрик уставился вдаль, на порт.
— Сейчас, когда ты собрался в одиночное плаванье, — он обернулся ко мне, — я дам тебе совет.
— Ну? — сказал я.
— Думай, прежде чем делать. Старайся, чтобы тебя не застукали. И тогда все будет хорошо. Если, например, захочешь, чтобы кто-нибудь из учениц тебе отсосал, пускай, ради всего святого, под стол спрячется. Ясно?
— А это не двойная мораль? — спросил я.
Он рассмеялся.
— И если ты там себе девушку заведешь и будешь ее поколачивать, то бей по тем местам, где синяков не видно, — добавила Хильда, — и ни в коем случае не по лицу, даже если очень захочется.
— По-твоему, мне сразу две нужны? Что одна тут, а вторая — там?
— А почему бы и нет?
— Одну будешь бить, а другую нет, — сказал Эйрик. — Для равновесия лучше не придумаешь.
— Еще советы? — поинтересовался я.
— Я как-то смотрел по телеку интервью с каким-то старым актером, — сказал Ларс, — его спросили, есть ли у него в жизни такой опыт, которым он хотел бы поделиться со зрителями. Он сказал, что да, есть. Душ в ванной надо вешать так, чтобы лилось точно в ванну. А не то весь пол зальешь.
Мы засмеялись. Ларс с довольным видом огляделся. Из-за его спины показалась Лина. Она вернулась ни с чем.
— Там очередь была, — сказала она, — но в поезде есть буфет.
— Есть, — кивнул я.
— Пошли?
— Ладно, — согласился я, — как говорит Флекснес[2], вот и ладушки. Хватит с меня этого вашего Кристиансанна!
Они по очереди обняли меня. Эту традицию мы завели во втором классе гимназии — каждый раз, встречаясь, мы обнимались.
Потом я закинул на спину рюкзак, подхватил чемодан и следом за Линой вошел в вагон. Они помахали мне, а потом поезд тронулся и они побрели к парковке.
Почти не верилось, что это было всего два дня назад.
Я отложил книгу и, свернув еще одну самокрутку и отхлебнув холодного кофе, перечитал три написанных предложения.
Машин возле магазина стало меньше. Я сходил на кухню за яблоком и снова уселся за письменный стол. За следующий час я написал три страницы. В них говорилось о двух пареньках из поселка, и, насколько я мог судить, получалось неплохо. Наверное, еще страницы три — и можно заканчивать. А что, хорошо — в первый же день я здесь написал целый рассказ. В таком темпе у меня к Рождеству целый сборник наберется!
Поднявшись, чтобы выбросить гущу из кофейника, я увидел, как по ведущей от магазина дороге едет машина. Она остановилась возле дома завхоза, и из нее вышли двое мужчин лет двадцати пяти. Оба крепкие, но один высокий, а второй пониже и пополнее. Я взял кофейник, наполнил его водой из-под крана и поставил на плиту. Мужчины поднялись к дому. Чтобы они меня не заметили, я шагнул в сторону.
Возле входа шаги стихли.
Они что, ко мне пришли?
Один что-то сказал другому, и тишину в квартире разбил звонок.
Я вытер руки о штаны, прошел в коридор и открыл дверь.
Тот, что пониже, протянул руку. Лицо у него было квадратное, подбородок тяжелый, рот маленький, а глаза хитрые. Над верхней губой — темные усы, на щеках — щетина. На шее — толстая золотая цепочка.
— Реми, — представился он.
Я растерянно пожал ему руку.
— Карл Уве Кнаусгор, — сказал я.
— Франк, — представился высокий и тоже протянул мне огромную лапищу. Если у первого лицо было квадратным, то у этого круглым. Круглым и мясистым. Толстые губы, царапины, почти розовая кожа. Жидкие светлые волосы. Он походил на ребенка-переростка. И глаза добрые, прямо как у ребенка.
— Пригласишь войти? — спросил тот, которого звали Реми, — ты тут, говорят, один сидишь, вот и решили тебе компанию составить. Ты ведь пока в деревне никого не знаешь.
— Ой, — сказал я, — очень мило. Проходите!
Я отошел в сторону. Мило! Что за херню я несу? Мне что, пятьдесят лет?
