пока не принудил ее встать на колени, затем, подхватив ее под руки, поставил на ноги. Ее лыжные брюки намокли по пояс; с нитей, которые она надергала в своей непомерно просторной мужской куртке, свисали сосульки. Она стояла, прислонившись к ели, ее била дрожь, и она смотрела, как я вытряхиваю снег из своего башмака. Я обулся, но не мог завязать шнурок. Присев на корточки, она пыталась мне помочь, но и у нее тоже ничего не вышло, и мы оставили это и заспешили дальше.
Мы были уже не в силах бежать, но шли быстрым шагом, стараясь держаться проталин.
Теперь, когда схлынул первый безумный страх, я стал оглядываться по сторонам. Нам надо было идти на север, а затем на восток, чтобы уйти от заселенных мест. Но в лесу было нелегко угадать нужное направление, разве что по верхушкам гор, с которых под полуденным солнцем еще вчера стаял снег.
— Попробуй отыскать муравейник, — сказал я.
Она молча кивнула. Даже от одного этого усилия она пошатнулась, и, вернувшись назад, я стал помогать ей карабкаться на склон, и потом, все так же ощупью пробираясь вперед, мы обошли трясину. Чуть дальше в тумане перед нами возникла отвесно уходящая вверх горная тропка.
— Не могу больше.
Выскользнув из моих рук, она опустилась на кучу хвороста.
— Только одну минутку, — задыхаясь, прошептала она, — я больше не могу.
Дрожа от усталости, она откинулась спиной на груду прелых ветвей среди снега и мокрой листвы.
В тишину вдруг ворвался негромкий звук: какой-то белый комок, пробив туман, глухо ударился о землю. Я вздрогнул, торопливо обернулся и застыл, пораженный страхом. И тут я увидел белку — это она сбросила снег с еловой ветки — и разразился пронзительным смехом:
— Черт побери!..
Я провел рукой по лбу и резко оборвал смех, вспомнив, как я лежал без чувств, обняв руками древесный ствол, когда меня нашла Герда. Стыд привел меня в ярость, и, шагнув к девушке, я закричал:
— Вставай, надо идти!
Наклонившись к ней, я дернул ее за руку, пытаясь ее поднять; она старалась вырваться, но я не отпускал ее, и тогда она стала колотить меня свободной рукой.
— Уходи! — хрипела она. — Оставь меня!
— Ты пойдешь со мной!
Страх захлестнул нас обоих, он, словно электрический заряд, передавался от одного к другому, и теперь мы уже не могли оторваться друг от друга и, сцепившись, повалились на сучья и начали бороться, как двое детей, забывших, из-за чего вышла ссора, и знающих лишь, что должны драться, пока достанет сил или пока их не разнимет кто-нибудь из взрослых. В конце концов я закатил Герде оплеуху, так что она рухнула на спину и ударилась о ветку. Она вскрикнула коротко и звонко и отползла от меня.
Я поднялся, тяжело переводя дух. Мы стояли, и между нами была груда хвороста. Я не глядел на Герду, но слышал, что она плачет, часто и торопливо всхлипывая, и я почувствовал, что страх отступил и что мне уже не так отчаянно стыдно.
— Надо идти дальше, — тихо сказал я ей.
Я повернулся и зашагал влево вдоль горной стены — туда, где исчезали в тумане макушки деревьев. И только обнаружив лощину, я обернулся назад — посмотреть, идет ли Герда за мной. Она стояла невдалеке, разглядывая свой правый карман, оборванный по швам с обеих сторон. Никто из нас не произнес ни слова. По-прежнему избегая глядеть друг на друга, мы уставились на оборванный карман, свисавший книзу, как непреложный знак того, что отныне мы обречены делить друг с другом и страх и стыд.
Секунду я стоял в нерешимости. «Я не могу задерживаться из-за нее!»
Я снова повернулся к ней спиной, боясь, как бы она не разгадала мои мысли, и зашагал вдоль уступа.
«Я ушел только для того, чтобы отыскать дорогу».
И снова я обернулся к ней и увидел: ее хрупкий силуэт вот-вот сольется с деревьями.
«Еще три метра, и я уже не увижу ее!»
— Иди, не надо меня ждать!
Она сказала это глухим, упавшим голосом. Но я понял, что она раскусила меня, и в ту же минуту я возненавидел ее и пожалел, что ее не поймали, нет-нет, я не хотел, чтобы ее поймали, жаль только, что мы встретились там, у опушки…
Я вдруг замер и прислушался, а она между тем догоняла меня.
— Слышишь?
Кивнув, она подошла ко мне. Мы расслышали удары топора. Надежда окрылила нас, и мы сразу же побежали в ту сторону, откуда доносился звук.
— Погоди!
Резко остановившись, я обернулся и схватил ее за руку.
— А что, если?..
— У нас нет выхода, — тяжко дыша, шепнула она, — да и навряд ли нацисты рыщут здесь под видом лесорубов…
Ее робкий и в то же время слегка назидательный тон вновь оголил мой страх, и я заупрямился.
— Что́ ты об этом знаешь! — сказал я.
Мои слова прозвучали неожиданно резко, и ее глаза широко раскрылись от удивления, словно она впервые за все время как следует разглядела меня.
— Надо расспросить лесоруба, — зашептала она, — может, он знает дорогу… Может, он с кем-нибудь связан… А не то — убежим, прежде чем он успеет кого-то позвать…
Я опять постоял, прислушиваясь, и подумал: «Она ждет, что я приму решение».
— Странно, что кто-то рубит лес в этакой мгле, — сказал я.
Я вдруг рассмеялся чуть раздраженно и, возможно, с излишней пренебрежительностью, и у меня задергались уголки губ и глаз. Мы оба вздрогнули от неожиданности; я пристыженно смолк и тыльной стороной ладони попытался разгладить лицо.
— А все же это подозрительно, — продолжал я, — почти невероятно.
Я почувствовал, как судорога поползла от губ к подбородку и за ушами вдруг образовались жесткие узлы, и я увидел, что Герда старается выдавить из себя улыбку, чтобы успокоить меня. Но улыбки не получилось, вышла лишь жалкая гримаса, и, уловив ее отражение в моем взгляде, Герда отвернулась.
Здесь, в лощине, мгла была еще гуще, и мы увидели лесоруба, лишь очутившись почти рядом с ним. Сначала он возник перед нами из-под земли, точно смутное воплощение нашего страха, но затем видение поплотнело, и перед нами предстал невысокий жилистый мужчина с редкой щетиной на щеках, выпученными глазами и темным венчиком волос вокруг лысины. Он был в толстом вязаном свитере, рабочем комбинезоне и резиновых сапогах. От него шел легкий пар; слегка наклонившись вперед, он ловко орудовал топором. На лице его читалась озабоченность, а кончик языка мелькал в углу рта всякий раз, когда
