Я охотно согласилась, а заодно осталась сидеть на подоконнике – и тепло, и довольно удобно, и на расстоянии от Урфина. Уж больно тянет ему пакость сотворить.
– Спрашивайте, – разрешил он.
Добрый какой. И на вопросы мои он ответит честно, аки свидетель на процессе. Осталось Библию торжественно внести. Или Конституцию.
– Я в другом мире? – задала я первый вопрос. – И приволок меня ты?
– Да. И снова да.
– Как?
– Тебе с точки зрения магии или физики объяснить?
– Как тебе удобней.
– Никак. – Их сиятельство осклабились самым вызывающим образом. – Я открываю двери. Но не имею ни малейшего представления о том, как они устроены.
Ладно. Допустим, я поверила. В конечном итоге я, включая телевизор, не слишком задумываюсь о микросхемах, кристаллах и о том, откуда берется электричество.
Я в другом мире. Факт.
Я жива. Здорова. И способна понимать речь устную и письменную. Примем как данность.
Но есть момент, который волнует меня куда больше всех остальных, вместе взятых.
– Когда я вернусь домой?
Имелись некие подозрения, которые Урфин охотно подтвердил.
– Никогда.
Неделю назад я швырнула бы в него миской, не пожалев остатков вишни. И сейчас искушение было столь велико, что я спрятала руки за спину. Минуту мы с Урфином играли в гляделки, и победил он. Ну не могла я спокойно смотреть в эти красные беспомощные глаза!
– Есть несколько препятствий. – Он заговорил сам, приняв поднесенный Гленной кубок. И могу поклясться, что подавала она его с опаской, стараясь не коснуться его сиятельства ненароком.
Может, он заразный?
Но тогда не притащился бы. К нашей-то светлости с ее хрупким здоровьем, при упоминании о котором у меня уже икота начинается.
– Первое – вы заключили договор. И обязаны его исполнить.
Но в договоре – я читала его раз десять, все равно больше читать было нечего – ни слова о столь радикальной смене прописки!
– Уж поверьте, – Урфин слабо улыбнулся, и вид у него сделался вовсе жалким, – книгочеи в жизни не допустят расторжения договора. Профессиональная честь… но, даже если получится, остается второе препятствие. Переход между мирами отнимает силы. Перенос между мирами обессиливает совершенно. Видите, в каком я состоянии? У меня физически не хватит сил открыть дверь.
Это он намекает, что я виновата? Между прочим, я не просила меня переносить! Я прошу поставить меня обратно! Требую даже!
– Гленна, выйдите, – приказал Урфин, проведя по шее. Готова спорить, что воротник этот, больше похожий на кружевной ошейник, неудобен до жути.
Она подчинилась, пусть и неохотно. Моя камеристка, женщина неразговорчивая, но в общем-то добрая, глядела на Урфина так… не знаю даже, как сказать. Пожалуй, так смотрят на не слишком порядочного гостя, выставить которого не имеют возможности, но после ухода его непременно пересчитают серебряные ложечки.
– Они знают, что вы не отсюда, но не знают, откуда именно. Им это не интересно. Им здесь вообще мало что интересно, но оно к лучшему. Вам не стоит распространяться о Земле. Ваш мир слишком отличается от нашего.
Ну да, я заметила.
Электричества нет. Телевидения нет. И радио тоже нет. Хорошо, что хоть горячая вода есть. И туалет имеется, между прочим, из цельного фарфора, расписанного под гжель.
– И я говорю не о внешних отличиях, а о внутренних. Вы потом сами поймете. Вы ведь не дура, Иза.
Сахарок комплимента, чтобы я не буйствовала? Так я вроде и не буйствую. Руки по-прежнему за спиной держу. Смиренна аки монахиня под суровым взором престарелого епископа.
– Отпустите меня домой. – Я говорила так жалобно, как могла. – К маме.
А вместо того чтобы посочувствовать, Урфин рассмеялся. Смех у него неприятный, всхлипывающий. И вообще, чего тут веселого? Может, по мне и вправду мама тоскует.
– Извините, Иза. Но если бы ваша мама была жива, вряд ли бы вы здесь сидели. И не обязательно мать, но хотя бы кто-то, кому вы не безразличны. Видите ли, мир живой. Любой мир. Представьте, что люди, животные, растения, что любая вещь – это часть мира. Сердце, печень, легкие…
…двадцать метров кишечника, костный мозг и полкило хряща. Но аналогия в целом понятна.
– …Вытащите из человека сердце, и он умрет. Отрежьте палец, и он будет жить, но останется калекой.
Урфин прервался, чтобы отдышаться. Похоже, ему и вправду досталось.
Мог бы и меня к себе пригласить. Или здесь так не принято?
Но жалеть его не стану! Вот не стану, и все!
– Только вряд ли вы добровольно отдадите даже ноготь.
Здесь он прав. Не отдам. Ногти самой нужны… маникюр бы еще сделать… и к парикмахеру заглянуть… подозреваю, что я похожа на чучело.
– А ноготь не расстанется с вами добровольно. Вы держитесь за мир. Мир держится за вас. Родители. Дети. Мужья и жены. Друзья. Приятели. Тысячи и тысячи тончайших нитей, созданных вами же, вас удерживают. И мне пришлось рубить эти нити. Но именно нити.
– То есть я – ноготь?
– Скорее, волос. Или чешуйка отмершей кожи.
Очень приятно осознавать себя перхотью на голове мира.
– Мне повезло с тобой, – без всякой насмешки сказал Урфин. – Я не смог бы вытащить человека, которого мир держал.
А я, выходит, не нужна была.
Обидно. До слез обидно, но перед их сиятельством, которые пусть и не солгали, но не сказали и правды, я плакать не стану. Хуже всего, что он прав, чего уж тут.
Мама умерла, давно, но сердце еще болит. Бабушка ушла и того раньше. Отец? Не представляю даже, как он выглядит. Друзья? Кроме Машки, не было, а с Машкой вот ерунда вышла. Да и получается, что ей на меня плевать.
– И… и как ты понял?
– Кольцо.
Кольцо осталось при мне. И камень, синий, как море за окном, напоминал мне, из-за чего я попала в эту передрягу.
– Ты его увидела. И надела. Ты настолько выпала из своего мира, что сумела прикоснуться к частице другого.
А небеса не разверзлись. Жалость какая.
– И эта частица тебя не оттолкнула. Значит, был шанс…
Он как-то не вовремя замолчал. Но я не стала подталкивать вопросами. Вообще, кажется, начинаю осознавать правдивость поговорки: меньше знаешь – крепче спишь.
– В твоем мире умеют пересаживать части человека друг другу. Но, насколько я знаю, тело может не принять орган, который в него вживили. Мир тоже норовит избавиться от чужого.
От меня? И каким же образом?
Обыкновенным. Простуда. Отравление. Нога подвернутая. И то чертово кровотечение, которое никак не удавалось остановить.
