рода событиям. Хорошо уж, что она не возвеличивает их, как это задумано авторами знаменитой «Томбо» в Париже — грандиозного капища, где в разукрашенной ванне прямоугольного сечения хранятся кальциевые остатки упомянутой счетно-решающей машины, по гениальным командам которой многие миллионы людей были убиты ни за что и ни про что.
Небо на западе угасало. Пора было ехать в «Фюрстенхоф». Я уже открыл дверцу машины, когда неожиданный, небывалый в этих местах звук заставил меня остолбенеть. Да, это была гармошка. Та самая, которая, по свидетельству песни, бродит по околицам русских деревень. Тут не было никаких околиц, а гармонь пела, да как лихо!
А потом вступил женский голос, и его поддержали еще такие же голоса, и нам пришлось немного и тихонечко проехать, чтобы встать поближе и разобрать слова песни. Мотив был известный, а слова примерно такие:
Раскинулись рельсы далеко,
По ним эшелоны стучат,
Они с Украины вывозят
В Германию наших девчат…
Прощаются дети с родными,
Не зная, что ждет впереди…
Наверно, в наш город родимый
Дороги вовек не найти.
Потом где-то неподалеку запели другие. Пока я вытаскивал записную книжку и карандаш, начали петь еще третьи… И все Лейпцигское поле покрылось песнями, и уже трудно было отделить одну песню от другой и проследить их слова. Тут были и частушки, впрочем тоже невеселые:
Лезу, лезу по железу,
Как лисица по лесу́.
Что хотите говорите —
Я усё перенесу.
Или:
Що мы бачили на свити,
Ни що бы зазналы,
Тилько сталы расцвитаты —
В чужину забралы.
Конечно, все это пелось без всякого нажима, почти без всякого выражения, иногда даже с лихостью…
Кабы знала моя мама,
Как клопы кусаются,
А еще больнее, мама,
Как немцы лаются…
Вероятно, девчонки вполне доверяли силе слов и силе мелодии, их забота была, чтобы громко, чтобы далеко было слышно.
Впоследствии я получил фотоальбом, который назывался «Европа работает в Германии». На первом фотопортрете там был изображен «главноуполномоченный по делам распределения труда, краевой руководитель и штатгальтер Ф р и ц З а у к е л ь». Описать это лицо я не в силах. Если не знать, что это за птица, на первый взгляд оно может показаться даже пристойным. В сорока благовонных водах купанное, сорока цирюльниками подстриженное, включая реснички и усишки под носом, на тарелке ослепительного воротничка и с бирками золотого шитья на лацканах мундира, и ушко, и ротик, еще не вполне утративший следы юности… Но если знать, что это за птица, то бегите прочь или спустите это куда-нибудь скорее, потому что это — зверь. Абсолютный исполнитель воли начальствующих и абсолютный палач нижестоящих или нижележащих. Он, как сказано в гимне, ему посвященном, на странице тринадцатой, «…пользуется избранными методами с неуклонной последовательностью при разрешении важных для ведения войны вопросов и достигает поразительных успехов…». Далее идут фотографии полного счастья всех русских, французов, чехов, голландцев, словаков, итальянцев, хорватов и других, которые наконец-то, под мудрым командованием Фрица Заукеля, достигли предела всех своих мечтаний. Дело дошло до того, что под фотографией какого-то человека за ткацким станком стояла подпись: «Рабочие из освобожденных от большевизма областей изготовляют разные материи для собственных надобностей».
В этот альбом была вложена тетрадь — домодельная, из плохой бумаги (почему-то на бумажных фабриках «освобожденные» рабочие не вырабатывали тетрадей для собственных надобностей). И в этой тетради на сорока восьми страницах были написаны стихи. Почерк ученический, старательный, орфография слабоватая, стихотворной грамотности никакой. Стихи на русском и украинском языках. Девушка записывала в тетрадь не только свои произведения, но и то, что приходилось слышать вокруг, или то, что сохранилось в памяти от прошлых лет, — например, всякие альбомные стишки к подругам или от поклонников и даже текст песни «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» — о «Стеньке Разине». В песне этой драматические строки, вероятно как-то отвечающие горькой доле девушки-пленницы, были подчеркнуты:
Он за стан ее хватает, прекрасавицу княжну,
И за борт ее кидает на бежавшую волну.
Как видно по пометам на некоторых страницах, писанием она занималась по ночам, преимущественно по воскресеньям, когда не так уставала за день. Последняя дата — 30 января 1944 года. Что сталось потом с владелицей тетради, я не знаю.
Нет сомнения, что тетрадь была заветная. Вероятно, у девушки ничего не осталось в жизни, кроме этих стихов.
Она подбирала их и хранила их, чтобы была возле нее единственная подруга, которой можно довериться полностью, которая в одинокий час могла сказать ей доброе и честное слово.
По всем страницам проходит тема прощания.
Ночь надвигается,
Вагон качается,
К нам опускается
Тревожный сон…
Страна любимая
Все удаляется —
Едет в Германию
Наш эшелон.
Прощайте, улицы
Родного города,
Прощай, сестра,
Отец и мать.
Еду в Германию
На муки голода,
Мы едем мучиться
И погибать…
И концовка уже совсем в другом ключе:
Так знайте, сволочи
Освободители,
Когда настанет вам
Тревожный час,
Когда влетят в Берлин
Красные летчики
И отомстят за всех за нас.
На всех страницах светится образ матери. Невыносима тоска по ней, разрывается сердце от разлуки.
Мамочка моя дорогая,
Как далеко от тебя я живу.
Все болит у меня, моя мама,
И, наверное, скоро умру.
Вспоминаю тебя, моя мама,
Когда провожала меня
И говорила, слезы утирая,
Чтоб не забыла я тебя.
Напрасно, моя дорогая,
Ждала меня ты домой,
Тебе скажут, и ты зарыдаешь…
Как не хочется тут умирать.
Жизнь в «байраках», где доносы и насекомые…
Двенадцатичасовой рабочий день…
Баланда вместо обеда, брюква — воскресное лакомство.
Лагерь, из которого выйти невозможно…
Вероятно, пристают всякие фашистские чины, и вот в тетради появляются полные гнева и грозных предостережений стихи:
Есть такие девушки, позабыли все,
Что в борьбе за Родину
Длится горький бой.
Из-за вас же, девушки,
В боевых сраженьях
Проливает кровь свою
Парень молодой.
Там, на берегу реки,
