Теперь вот Будапешт. После стольких фальстартов два брата отбросят все былое и гадкое и засияют друг другу. В этом невообразимом городе, вдалеке от всего знакомого, они пробьются сквозь прошлое и докопаются до какой-то сути, от которой Джон станет здоровым и сильным, неуязвимым и мудрым. Былые преграды рассыплются, и откроются ухоженные сады.
Джон хотел как-то — не слишком заранее — предупредить о своем приезде и рассчитывал появиться в Будапеште примерно через неделю после красноречивого и тонкого письма-объяснения. Но он переоценил обязательность посткоммунистической почты. Вечером в среду Джон с пугливой показной бодростью того, кто много разочаровывался, постучал в двери Скотта в Буде и наткнулся на неуверенную борьбу удивления и злобы.
— Э, — только и сказал Скотт, уставившись на парные чемодан и сумку через плечо, парящие в свете майской луны. — И где же ты остановился?
Тем вечером разговор крошился и сочился по капле, у обоих не было настроения заполнять пустоту шутками. Скотт заставил Джона дважды рассказать, как тот нашел его адрес.
И теперь, спустя восемь дней, Джон, опять на целый день предоставленный самому себе, стоял на вершине братнина холма и смотрел на расплывающийся в дымке Пешт, потом вернулся и лег на полу в очередной невзрачной и едва обставленной квартире Скотта. Он думал, не вернуться ли домой и не попроситься ли на старую работу — до Олимпиады еще целых восемнадцать лет. Но он тут же представил, как смеется Эмили Оливер, и, понимая, что почти не знает ее, восхитился тем, как она (не в пример Скотту) ничего не скрывает, ни от чего не бежит, и мир для нее — это место, бурлящее возможностями, как и для самого Джона. Эмили — уже причина остаться. Тут на пол шлепнулась сунутая через прорезь в двери почта для Скотта. Джон открыл собственное письмо из Лос-Анджелеса, прочел свои благие намерения, осторожные стыдные надежды. И спрятал письмо в чемодан.
Зазвонил телефон, голос спросил Джона, потом представился как Жольт, «человек класса Скотта».
— Двусмысленное заявление.
— Извините что?
Под беспорядочный аккомпанемент торопливо листаемого словаря Жольт сообщил Джону новости: приятель друга матери Жольта знает одного старика с комнатой в Пеште, на проспекте Андраши. Джон спешит свериться с картой в полиэтиленовой оболочке и ведет пальцем через центр города вдоль одного из широких проспектов.
— Скотт просить нас свой класс держать уши открытыми для вас, потому что он хочет вам место одному как можно очень быстро, он говорит много раз: «Найдите для мой брата дом в Пеште», — он говорит, потому я счастлив находить для вас эта квартира. Человек старик и собирается быть к сыну и невестка в деревню. — Жольт сказал Джону номер телефона и дважды, по буквам, имя — Сабо Дежо, объяснив для иностранца, что у венгров сначала идет фамилия, — сведения, ничуть не проясняющие гуляш непроизносимых согласных, расплескавшийся по страницам Джоновой записной книжки.
— Но вы не нужно говорить городскому совету, что он это делать, или у него заберут его квартиру.
— Он сдает в субаренду арендованную квартиру или что?
— Извините что?
Джон позвонил в офис Чарлзу Габору и попросил помощи, и вот под вечер, добравшись по Джоновой карте до проспекта Андраши, бывшего проспекта Непкёзтаршашаг, бывшего проспекта Сталина, бывшего Андраши, они сидят вдвоем на диване в доме какого-то глубокого старика и попивают грушевый бренди из бумажных стаканчиков. Джон пожаловался, что из-за Чарлзова костюма старик вздует цену. Чарлз, которому венчурная фирма купила коттедж в холмах Буды, велел Джону не хныкать.
Дежо Сабо ходил в футболке без рукавов, мешковатых клетчатых брюках и пластиковых шлепанцах, щедро разукрашенных логотипом немецкой фирмы спортивных товаров. Он был необыкновенно тощ; руки-ноги разлетались и складывались, как последние соломинки в стакане на стойке в закусочной. Седые волосы стояли торчком, а потом распадались надвое, как пшеничное поле перед агрономом с проверкой. Сабо знал два слова по-английски (Нью, Йорк) и чуть-чуть говорил по-немецки.
Трое мужчин сидели и молчали, и дождь наполнял эфир шорохами и потрескиванием. В балконную дверь Джон видел, как темные ветки колышутся над лужами света белых уличных фонарей на проспекте Андраши. Желтый стул, на котором сидел Сабо, деревянный шкаф, кухня в нише, тумбочка и маленькая зеленая лампа на ней, огромный новый телевизор, придавивший дешевую металлическую каталку, и пук проводов — вся обстановка квартиры Облизав серые губы. Сабо прогудел несколько слов в низком, монотонном, как у всех венгров, ключе. Потом не разжимая губ пожевал — не то прилаживая вставную челюсть, не то смакуя бренди — видеть и слышать это Джону было противно. Чарлз коротко ответил таким же глухим голосом. Венгр продолжил, последовал быстрый обмен репликами. Джон ждал перевода, но втуне Бегал глазами туда-сюда, не успевая за словами непостижимого дуэта Габор, как всегда, отглажен до хруста, отутюжен и напомажен, Сабо — обвисший веретенообразный куль сморщенной плоти, скребет и щиплет жесткими пальцами грязный и волосатый нос.
— Igen… igen… igen… jó. — Чарлз кивал, ритмично повторяя «да» и «хорошо»; монолог Сабо взял на себя. — Igen. Igen. Jó. Jó. Igen. — Чарлз не сводил глаз с Сабо, но наклонялся к Джону, будто готовился вот-вот начать переводить. Поднял палец и быстро кивнул Сабо — попросил паузы, но старик не хотел остановиться или не мог (в общем, не остановился). — Igen. Чарлз не оставлял попыток: — Он говорит, живет здесь тридцать восемь лет… Igen… Jó. Говорит… Igen… пет… igen… Наконец Чарлз выпрямился, а старик все бурчал без остановки.
Тут Джон решил, что разговор, о чем бы он ни шел, его уже не касается. За спиной не смолкая жужжал монотонный голос, Джон открыл дверь на балкон на высоте третьего этажа над проспектом Андраши. Дождь затопил одностороннюю беседу.
Балкон — каменный прямоугольник, где хватит места двоим-троим, и даже в дождь с него открывается чудесный вид: Андраши вытягивается слева направо от площади Деак к невидимой вдали площади Героев. Балкон под ногами растрескался картой извилистых рек, разметивших отслоившиеся и вообще отдельные куски и осколки бетона. Кажется очевидным, что однажды балкон рухнет — под собственным или под чьим-нибудь весом. На стенах дома видны полувековой давности выбоины и следы пуль. На доме напротив серебристо-белая новая табличка «ПР. АНДРАШИ» сияет над старой выцветшей дощечкой, крапленой пылью и дождями, где еще читается «ПР. НЕПКЁЗТАРШАШАГ», хотя надпись из угла в угол перечеркнута ярко-алым крестом.
Джон представил, как сидит на этом балконе, откинувшись на стуле, закинув скрещенные ноги на ржавые изгибы кованых перил, а закатное солнце золотит самый космополитский проспект этого города. Он видит, как на этом балконе начинается достославная жизнь. Видит себя, как он смакует крепкие местные сигареты, — первое нерешительное намерение закурить. Он профессионал в некой области — природа ее в тумане, — и его достижения принесли ему вкусную громкую славу. В своем новом доме, центре притяжения общественных токов, он будет остроумно и увлекательно принимать художников и общественных деятелей, шпионов, театральных актеров и политиков, разгульных отпрысков древних или вымышленных дворянских родов и Эмили Оливер. Она будет оставаться после ухода гостей. «Иди на балкон», — позовет ее Джон с балкона. «Приходи с балкона», — позовет Эмили из комнаты.
