— Она страшно боялась умереть.
«А все мы не боимся?» — подумала про себя ее спутница, но не стала произносить этого вслух, заметив лишь:
— В самом деле?
— Рак. Она страшно боялась умереть от рака.
— Ну да, я тоже. — Если Сьюзан произносила слова просто для того, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, то ее собеседница разговаривала потому, что и не начинала думать. Какое-то время обе они молчали, затем Сьюзан продолжила:
— Однажды она горела. Едва спаслась.
И тут до нее дошло, что именно она произнесла. Перед ее мысленным взором вновь возникло обезображенное лицо Миллисент. Можно было подумать, что сперва его прижгли факелом, потом расплавили, а из того, что получилось, вылепили морщинистую туберозу. Сьюзан крепко зажмурилась, но видение не исчезало. Голова ее бессильно склонилась, и из глаз сами собой потекли слезы. Спутница обняла ее за плечи. Тело Сьюзан продолжало содрогаться от рыданий, которые постепенно перешли в лающий кашель, прерываемый судорожными вздохами.
— Что с ней произошло? — спросила она, кое-как придя в себя. Ее вопрос был адресован не собеседнице, он прозвучал как исполненная горького отчаяния и агонии мольба, обращенная к самому Богу. — Ее лицо было… было ужасным!..
— Я не знаю, милая моя.
— Сначала я подумала, что оно обожжено, но что это было на ее лице?
Тем временем машина была уже в нескольких десятках метров от дома Сьюзан.
Спутница Сьюзан не видела тела и была рада этому. Единственное, что она смогла ответить, так это банальное «Вскрытие покажет».
Водитель остановил машину и повернулся к пассажирам:
— Приехали.
Женщина-полицейский проводила свою подопечную до прихожей:
— Хотите, я останусь?
Сьюзан покачала головой. Она чувствовала, что едва держится на ногах, и мечтала лишь о том, чтобы поскорее добраться до постели.
— У вас нет кого-нибудь, кто мог бы ухаживать за вами?
Сьюзан вновь покачала головой — говорить что-либо у нее просто не было сил. Но, несмотря на желание поскорее остаться одной, она неожиданно спросила свою провожатую, когда та уже повернулась, чтобы выйти на улицу:
— Ее ведь не убили? Ведь не убили, правда?
Сьюзан внезапно ужаснула мысль, что смерть подруги могла быть делом человеческих рук.
— Ну что вы! Мы нисколько не сомневаемся, что эта девушка умерла естественной смертью. — Такая уверенность была странной и, мягко говоря, не оправданной фактами, но Сьюзан не следовало этого знать.
Закрыв дверь, Сьюзан бросила взгляд на пришедшую за день почту. Похоже, что большую ее часть составляли счета. Когда Сьюзан нагнулась, чтобы подобрать их с пола, ее затошнило. Стремясь сохранить равновесие, она закрыла глаза и какое-то время простояла, прислонясь к дверному косяку. Почту она машинально положила на столик справа и мгновенно забыла о ней. Затем, почти ничего не видя перед собой, Сьюзан кое-как добрела до кровати.
Она даже не заметила мигания автоответчика, сообщавшего, что в ее отсутствие ей кто-то звонил.
Хартман добрался до дому лишь к семи вечера. Но все равно было еще слишком рано — и это несмотря на то, что он добирался полтора часа, что черт знает сколько миль его автомобиль двигался по шоссе со скоростью черепахи, что за это время его трижды подсекали неандертальцы в огромных сверхдорогих тачках, что… Марк Хартман терпеть не мог свою работу и ненавидел сидеть за рулем, а тот факт, что в последние полчаса ему настоятельно требовалось облегчиться, окончательно довел его до бешенства.
И в восемь, и в девять, и в десять было бы очень рано.
— Марк? Это ты?
Нелепый вопрос донесся до него сверху, едва он закрыл за собой входную дверь.
Нет.
Пока Аннетт спускалась по лестнице, он успел снять пальто и повесить его в прихожей. Ну конечно, она приоделась и накрасилась. Хартман сразу понял, что все это значит. Поэтому он был готов и к следующему вопросу:
— Ты… ведь ты не забыл?
— Конечно не забыл. — Хартман изобразил на лице жалкое подобие улыбки, которое не произвело на Аннетт никакого впечатления. — Прости, что припоздал. Знаешь, завал работы, и потом, жуткие пробки, черт бы их побрал…
— Не выражайся, Марк! — упрекнула она его, не отворачиваясь от зеркала и продолжая прихорашиваться. Эти ее слова убили всю его ложь, будто острым скальпелем вскрыв давний нарыв. Затем она добавила: — Ты бы поспешил. Мама с папой будут с минуты на минуту.
А он-то ломал голову, кто бы это мог пожаловать к ним на ужин! Но слова жены не развеяли его мрачного настроения. Он ничего не ответил Аннетт и поплелся наверх, в спальню, а голос жены за спиной продолжал подстегивать его: «Пошевеливайся, дорогой».
Он медленно разделся и потом долго стоял под душем, методично натирая мылом живот и пытаясь ответить на множество возникавших в его голове вопросов — в том числе на главный из них: «Когда я начал ее ненавидеть?»
Вопрос о том, когда он перестал ее любить, Хартман не задавал себе уже давно — с тех пор, как понял, что, в сущности, вообще ее не любил. Это была не любовь, а простое увлечение, которое он принял за самое прекрасное из человеческих чувств, решив, что Аннетт и есть женщина его мечты. На деле все было куда прозаичнее: он запал на ее вздернутый носик… и ее деньги.
При воспоминании о вздернутом носе Аннетт Хартман почувствовал, как по его спине побежали мурашки.
Увлечение, принятое за настоящее чувство, оказалось достаточно долгим, чтобы он стал мужем Аннетт и отцом маленькой девочки, а затем и сына. Между тем привязанность к жене, некогда огромная, как море, постепенно таяла — море превратилось сначала в озеро, потом в маленькую лужицу и наконец пересохло совсем. Отчуждение сменилось неприязнью, которая медленно, но верно перерастала в откровенную ненависть.
Хартман выключил воду и вышел из ванной. Он забыл взять полотенце, и теперь ему пришлось идти босиком по виниловому полу, оставляя за собой мокрые следы. Он знал, что это рассердит Аннетт и, возможно, станет поводом для очередной ссоры. Но это еще не причина вытирать за собой пол.
Ненавидит ли она его? Этот вопрос уже который месяц продолжал оставаться без ответа. Конечно, она его давно не любит, однако он не мог сказать с уверенностью, обратилась ли ее былая любовь в свою противоположность. Они ссорились все чаще и по все более смешным поводам, но их размолвки еще не перешли ту грань, за которой наступает последнее и окончательное выяснение отношений. Поэтому он мог лишь подозревать, что чувства жены аналогичны его собственным. И все же умом Хартман понимал, что подозревать в такой ситуации лучше, чем знать наверняка. Все это действовало ему на нервы и непрестанно разъедало душу, оставляя открытые раны и ощущение болезненной неудовлетворенности.
